Альфред Мейсон - Четыре пера

Фивершем отвязал лошадь и взобрался в седло. Когда его нога коснулась стремени, Этни подозвала собаку.

— Прощайте, — сказала она. Даже не пытаясь улыбнуться, она протянула руку, Фивершем взял ее и наклонился из седла. Этни неотрывно смотрела на него, хотя ее глаза наполнились слезами.

— До свидания, — сказал он, ненадолго задержав руку, а затем выпустил ее.

Он поехал на холм и через сотню ярдов остановился и оглянулся. Этни тоже остановилась, и они посмотрели друг на друга издалека. Этни не сделала никакого прощального жеста. Просто стояла и смотрела. Затем она развернулась и очень медленно пошла по деревенской улице к дому. Фивершем смотрел на нее, пока она не вошла через ворота, на расстоянии ее образ казался тусклым и размытым. Однако он видел, что она больше не оглядывалась.

Он спустился с холма. Ошибка, которую он совершил так давно, не сошла на нет даже шестилетними усилиями. Ошибка все еще жила, ее последствия будут печалью до конца жизни другого человека, не для него самого. И то, что она приняла эти последствия смело и без жалоб, поступив прямо и просто, как подсказала натура, не уменьшил раскаяние Гарри Фивершема. Напротив, это еще более ясно показало ему, что Этни меньше всего заслужила быть несчастной. Ущерб был непоправим. Другие женщины, возможно, забыли бы, но не она. Ибо Этни из тех, кто не умеет чувствовать и забывать легко, и не умеет любить наполовину, а любит всей душой. Он знал, что даже выйдя замуж, она останется одинокой до самой смерти.

В тот вечер прозвучали невероятные слова. Этни вошла в дом и села в гостиной. В летний вечер ей стало холодно, она разожгла камин. Она сидела неподвижно, глядя на яркие угли, что являлось верным признаком эмоционального напряжения. Долгожданный момент наступил, теперь все кончено. Она осталась одна в отдаленной горной деревушке, вдали от мира, и чувствовала себя более одинокой, чем с тех пор, как Уиллоби отплыл в то августовское утро в устье Солкомба. С самого его отъезда она с нетерпением ждал те полчаса, во время которых будет рядом с Гарри Фивершемом. Эти полчаса наступили и прошли.

Теперь она поняла, как рассчитывала на его приезд, как жила ради этого. Ей было одиноко в пустом мире. Но это было частью ее природы — предвидеть чувство одиночества; Этни знала, что для нее настанут тяжелые времена, когда она расстанется с Гарри Фивершемом, что сердце и душа будут кричать — верни его обратно. И дрожа у огня, она заставила себя вспомнить, что всегда предвидела и предчувствовала это. Завтра она снова узнает, что они расстались не навсегда, завтра она сравнит сегодняшнее расставание с прощанием в ночь бала в Леннон-хаусе, и поймет, какая это мелочь. Этни размышляла, что Гарри Фивершем будет делать, когда вернется, и пока она строила для него славное будущее, старый колли Дермода ткнулся носом в ее руку, безошибочным инстинктом чувствуя, что хозяйка в беде.

Этни поднялась с кресла, обняла собаку за голову и поцеловала её. Собака совсем постарела, подумалось Этни, она скоро умрет, а потом, может быть, пройдут годы, прежде чем она лежа в постели поймет, что близок и ее черед.

Раздался стук в дверь, и слуга сообщил, что пожаловал полковник Дюрранс.

— Да, — сказала она, и когда он вошел в комнату, Этни двинулась навстречу.

Она не уклонилась от той участи, которую предназначила себе. Она вышла из секретной палаты своего горя, как только ее позвали.

Она разговаривала с гостем, как будто за час до того не случилось ничего необычного, она даже говорила о браке и восстановлении Леннон-хауса. Это было трудно, но она привыкла к трудностям. Только в тот вечер Дюррансу сделал задачу суть сложнее. Когда горничная ушла за чаем, он попросил сыграть на скрипке увертюру Мелузины.

— Не сегодня, — ответила Этни. — Я очень устала.

И она почти не говорила, пока не передумала. Этни приняла решение, что не должна увиливать как в главном, так и в мелочах. Мелочи — как раз то, с чем нужно быть предельно осторожной.

— И все же, пожалуй, я сыграю увертюру, — сказала она с улыбкой и достала скрипку.

Этни сыграла увертюру от начала до конца. Дюрранс стоял у окна, повернувшись спиной, пока она не закончила. Затем он подошел к ней.

— С моей стороны было бесчувственно просить вас сыграть эту увертюру, — тихо произнес он.

— Я не очень хотела играть, — ответила она, откладывая скрипку.

— Я знаю, но мне очень нужно было кое-что узнать, и я не нашел другого способа.

Этни испуганно посмотрела на него.

— Что это значит? — спросила она с подозрением в голосе.

— Вас так трудно застать врасплох. Лишь в редкие минуты, когда вы играете. Однажды, когда вы играли эту увертюру, вы потеряли бдительность. Я подумал, что если попрошу вас снова сыграть увертюру, которую когда-то пиликали в грязном кафе в Вади-Хальфе, то опять застану вас врасплох.

От его слов у нее перехватило дыхание и вспыхнули щеки. Этни медленно встала с кресла и уставилась на Дюрранса широко открытыми глазами. Он не мог знать. Это невозможно. Он не знает.

Но Дюрранс тихо продолжил:

— Так что? Вы забрали свое перо? Четвертое?

Для Этни это были невероятные слова. Дюрранс произнес их с улыбкой на лице. Ей потребовалось много времени, чтобы понять — он действительно произнес их. Сначала она не была уверена, что натянутые до предела нервы не сыграли с ней шутку. Но он повторил вопрос, и теперь она не могла не верить и не понимать.

— Кто рассказал вам про четвертое перо? — спросила она.

— Тренч, — ответил Дюрранс. — Я встретил его в Дувре. Но он рассказал мне только про четвертое перо, о трех я узнал раньше. Тренч никогда бы не рассказал о четвертом, если бы я не знал о трех. Потому что я не должен был встречаться с ним, когда он высадился с парохода в Дувре. Не должен был спрашивать: «Где Гарри Фивершем?» Для меня знать об этих трех и так было достаточно.

— Откуда вы знаете? — в отчаянии воскликнула она, и, приблизившись к ней, Дюрранс осторожно взял Этни за руку.

— Но раз я знаю, — возразил он, — какое имеет значение откуда? Я знаю давно, с тех пор как капитан Уиллоби приехал в «Заводь» с первым пером. Я не хотел рассказывать вам до возвращения Гарри Фивершема, что знаю, а сегодня он приехал.

Этни снова опустилась в кресло. Она была ошеломлена неожиданным признанием Дюрранса. Она так тщательно хранила тайну, и осознание того, что уже год это не являлось секретом, стало для нее потрясением. Но даже в замешательстве она поняла, что ей нужно время, чтобы прийти в себя. Поэтому она говорила о пустяках, чтобы выиграть время.

— Тогда вы были в церкви? Или услышали нас на ступенях? Или встретили его, когда он уезжал?