Карен Мейтленд - Проклятие виселицы

— Помочь врагам Англии?

— Да никогда в жизни! — возмутился тот. — Я священник, а не предатель.

— Много таких, и священников и предателей одновременно, — произнес Раф. — Но я помогу тебе уйти. Нет, не так быстро, постой. — Он поднял руку, чтобы остановить его благодарности. - Сначала ты должен сделать кое-что для меня.

— Я не смогу отслужить тайную мессу, у меня нет святых даров или других...

— Достойный, храбрый человек, сын леди Анны, лежит непогребенным в поместье. Он скончался без необходимых обрядов, поскольку в этих краях не нашлось ни одного священника, кто пришел бы к смертному ложу. Прежде чем ты отправишься во Францию, ты придешь, благословишь место его погребения и помажешь его.

— Но если он умер во грехе, — возразил священник, — я не могу его соборовать. Церковь не дозволяет...

— Я сказал, что он умер не исповедавшись, но не во грехе.

Священник нетерпеливо взмахнул рукой, показывая, что это одно и то же.

— Можешь быть уверен, я стану молиться за него, и если ты поможешь мне безопасно добраться до Франции, я закажу ежедневную мессу за упокой его души, чтобы воздать тебе по заслугам. Достаточно ли за проезд служить мессы три месяца?

Раф неожиданно схватил его за за грудки, и священник вскрикнул от страха.

— Ты придешь в поместье и помажешь его, иначе обещаю —ты никогда не ступишь на французскую землю.

Священник попытался освободиться из кулачища Рафа, но безуспешно.

— Не дури, сын мой, это слишком опасно. Ты сам сказал, что мальчик чуть не попался лорду Осборну - а что будет, когда он поймает меня? Я не могу просто войти в оживлённое поместье, где меня увидит сотня пар глаз. К тому же Господь услышит мои молитвы за душу Джерарда из Франции точно так же, как если бы я возносил бы их у гроба умершего.

— Но я не услышу, — возразил Раф.

Он выпустил священника, и тот забился в угол тесной хижины, так далеко, как только сумел.

— А теперь, – твёрдо сказал Раф, — я уйду и договорюсь насчет твоего побега во Францию. Когда все будет готово, я отправлю тебе весточку с мальчиком, чтобы он привел тебя в усадьбу после наступления темноты. Как только ты исполнишь свой долг над телом Джерарда, тебя посадят на лодку. Если же ты не придешь в усадьбу, когда я пошлю за тобой, лодка отчалит без тебя. У тебя есть выбор, святой отец — свобода и безопасность или голодать на болотах, пока мне не надоест ждать и я не расскажу людям короля, где тебя искать.

— Ты предашь меня? — глаза священника округлились от ужаса.

— Я не бы стал предавать священника. Но если ты не поступаешь, как подобает священнику, если твоя жалкая шкура для тебя дороже, чем бессметная душа другого человека — тогда ты отказался от своих обетов и больше не священник.

Элена лежала без сна, свернувшись в клубок, на покрытой дёрном скамье в потемневшем саду. Она так измучилась, что казалось, ей никогда больше не хватит сил даже поднять голову. Но она не могла уснуть. Невозможно даже закрыть глаза — вдруг он снова придёт к ней во сне. Зелёная чешуя, поблёскивающая в мерцании свечей, длинные чёрные рога и острые клыки, торчащие из ярко-красного рта. Двигались только сверкающие из-под деревянной маски глаза. Элена снова и снова видела, как он молча, с непроницаемым видом приближается к ней. Холодные зелёные глаза, горящие над её телом. Она опять чувствовала верёвки, которыми привязана к столбу, беспомощная, как насекомое в паутине, ожидающее, когда паук запустит в него свои ядовитые зубы. Элена до боли придавила кулаками глаза, чтобы больше не видеть то, что их жгло.

Вода, холодная вода из огромного рта толстой рыбы стекает по её маске, затекает под неё, ей начинает казаться, что она тонет, лёгкие рвутся и трудно дышать.

Высоко в небе, в маленьком чёрном квадрате между стен внутреннего двора мерцали колючие звёзды. Элена прижималась щекой к жёстким веточкам тимьяна, не обращая внимания на царапины. Такой пустяк рядом с болью, охватившей всё тело, пылающей между ног.

Большинство женщин уже разбрелись по комнатам или спали в объятьях заплативших за ночь клиентов. Давно стихли визги и смех, а Элена всё не могла пошевелиться. Она дрожала, но не могла заставить себя вернуться в дом, быть рядом с человеческой плотью, чувствовать вонь пота и семени от женских тел. Она безуспешно пыталась втянуть очищающий запах тимьяна, чтобы избавиться от этой вони, возвращающейся снова и снова, как бесконечное эхо.

Рафаэль говорил, ей нужно пробыть здесь год и ещё один день. Год и день, чтобы обрести свободу, но если она не сумеет доказать невиновность — кто знает, сколько ещё? И сколько раз за год опять придёт этот человек или другие вроде него? Знать бы, сколько ещё придётся терпеть это место — может, она сумела бы его вытерпеть. Но вдруг она будет ждать, надеяться и никогда отсюда не выйдет? Никогда не почувствует объятья Атена, не увидит лицо своего сына. Она должна знать, будет ли этому конец.

Казалось, двигаться нет больше сил, но всё же Элена заставила себя подняться и на дрожащих ногах побрела в сторону общей спальни. Она осторожно, чтобы никого не разбудить, прошла между спящими женщинами к своей лежанке и, подняв край, пошарила внизу, пока пальцы не нащупали холодную кожу сумы. Элена тихонько вытащила её и осторожно прокралась назад, в залитый лунным светом сад, на покрытую дёрном скамейку.

Она похолодела от страха, услышав, как открылась и захлопнулась дверь в коридоре. Но в сад никто не вошёл — должно быть, кто-то покинул бордель. За стеной послышался вой собаки, но внутри, во дворе, было тихо. Посеребренные деревья тихонько шуршали на тёплом ночном ветерке, тёмные тени ветвей грациозно, как в танце, скользили по чёрной траве.

Чтобы выполнить то, что собралась, Элене не нужен был свет — она много раз делала это в доме у Атена, пока он спал. Она вытащила из сумы узелок и осторожно развернула. Потом взяла нож и, собравшись с силами, провела острым лезвием по языку. Семя того человека налипло на её бёдра. Она подняла юбку, и кровь, капавшая с языка, смешалось с подсыхающей белой коркой. Потом Элена осторожно помазала мандрагору кровавым солёным молоком.

Прошли уже месяцы с тех пор, как Элена меня кормила. Я не пила с рождения ребёнка и была голодна, ужасно голодна. Это красное молоко у меня во рту — словно сладость вина для мужчин. От него так легко опьянеть, а от запаха, тяжёлого как железо, кружится голова. Но в отличие от пьянеющих от вина смертных, мозг наш от этого становится лишь острее, а силы растут с каждой новой каплей густого красного молока. Я трепетала под её пальцами, и она чувствовала мою дрожь.

Я знала, чего она хочет, куда лучше, чем сама Элена. Но она должна была это сказать, всё, что ей нужно сделать — это лишь сказать. Таков наш закон, наш обет — проси, и дано тебе будет. Это было нашей клятвой задолго до того, как ее присвоил другой — ведь виселицы и кресты стояли столетиями, прежде чем Он впервые заплакал в хлеву. Мы стары, как само убийство, и лишь ангел смерти может назвать себя нашим старшим братом.