Крис Хамфрис - Армагеддон. 1453

– Надеюсь, ты прав, друг мой. Вечность в раю. – Завоеватель кивнул. – Но здесь? Так мало времени, прежде чем мы присоединимся к этим Цезарям в пыли…

Он прошел еще несколько шагов, вытирая ногами пол, потом обернулся:

– Так что же мы станем делать с этим кратким промежутком, что лежит перед нами, Хамза-паша?

«Больше не бей, – подумал Хамза. – Паша. Мой отец, дубильщик, был бы… доволен».

Он подошел ближе и тоже воспользовался титулом:

– Чего вы желаете, султан Рума?

Так титуловали многих султанов. Но только стоящий сейчас перед ним имел на это право.

– Султан Рума? Я взял Рим Востока, это верно. Святая София стала Айя-София- ками , святым местом для правоверных. – Печаль Мехмеда обернулась улыбкой, в глазах появился знакомый блеск. – Но зачем останавливаться здесь? Что скажешь ты, если мы обратим в мечеть и собор Святого Петра? Что скажешь, если мы отправимся дальше и завоюем Рим Запада?

Хамза тоже улыбнулся.

– Конечно, господин. Я ваш слуга, как всегда. Воин, ваш и Аллаха, милостивого и милосердного. Мы пойдем и завоюем Рим. – Он не смог сдержать зевок и добавил: – Но нельзя ли заняться этим утром?

По дворцу цезарей раскатился смех, и они ушли – двое мужчин, которые подняли пыль императоров и порвали паутину на двери.

Рагуза

Сентябрь 1460 года, через семь лет после падения

Григорий дочитал, выпустил бумагу, и она свернулась в цилиндр. Он подумал, не поставить ли его рядом, на стену, где он сидел, но этим утром с моря дул ветер, легкий, но приятный в летнюю жару. Возможно, попозже он захочет перечитать его. Возможно, захочет она. И потому он бросил письмо за спину, на плитки пола, откуда оно безопасно скатится на террасу.

Несколько мгновений Григорий следил за ласточками – они взлетали, парили, падали вниз, – слушал их резкие крики, потом закрыл глаза, чувствуя на лице жар солнца. Если он просидит здесь подольше, придется сменить серебряный нос на старый, из слоновой кости. Ему не следовало сидеть; есть дела, которые нужно сделать сегодня. Но ветер был таким приятным, а городские рынки – жаркими и набитыми людьми. Нет. Он пересядет в тень и будет смотреть, как мимо плывут груженые суда. Попозже, когда пройдет самая сильная жара, он спустится к воде и поплавает… Ласкарь вздохнул, утвердившись в своем решении.

– Плохие новости? – спросила она, как всегда подойдя неслышно, обняла его.

– Можешь прочитать, если захочешь.

– Я предпочитаю, чтобы ты рассказал мне.

– Хорошо.

Он открыл глаза, прищурился на горизонт, паруса на нем. Там ветерок был ветром, гонящим суда на восток.

– Выпущен новый ираде . Все, кто жил там, могут испросить права вернуться. Заново заселить город. Помочь его возрождению. На этот раз Мехмед обещает награду – деньги, инструменты для ремесел, дома. И все по-прежнему вольны молиться, как пожелают.

Он указал на бумагу, которую порыв ветра отнес к входу в дом.

– Правда, Такос пишет, что те, кто ходит в церковь или синагогу, должны платить дополнительный налог, и многие, желая его избежать, обращаются в ислам. Думаю… – Григорий пожал плечами, – думаю, он тоже собирается так поступить. Говорит, что в этом случае поднимется выше и скорее. И он амбициозен, как большинство пятнадцатилетних.

– А что на это скажет его мать?

Она выпустила его, отодвинулась, заговорила небрежным тоном. Григорий знал, что это часто предвещает угрозу, поэтому обернулся и посмотрел на нее, прислонившуюся к стене.

– Уверен, он прекрасно это знает, – ответил он. – Поскольку она недавно назначена аббатисой женского монастыря Святой Марии.

Лейла потянулась, провела пальцами по белому шраму, пересекавшему половину лба. Еще один тревожный знак.

– Ты можешь вернуться, – прямо сказала она, не так прохладно, и обернулась к нему. – Принять предложение султана. Отыскать там дом с видом.

Он оглядел ее с ног до головы. Придал взгляду однозначность. На ней была лишь легкая шелковая рубашка, которую она надела, когда они встали, не так давно; сквозь нее просвечивали интересные подробности. Он улыбнулся:

– Лучший вид, чем здесь?

Она не улыбнулась.

– Аббатисы отказываются от своего сана. Сыны обращаются в ислам, чтобы возвыситься. Ты можешь наконец сказать ему, что ты его отец. Можешь сказать, что ты и его мать…

– Хейя, – сказал Григорий, подходя к ней.

Лейла сложила руки, будто отгораживаясь от него, и он остановился, заговорил уже серьезно:

– Любовь моя, в чем дело?

– Я… не знаю. – Она вновь подняла руку, потерла сморщенную кожу. – Нет, знаю.

Он протянул к ней руки, но она закрылась предплечьями.

– Прошлой ночью мне опять снился сон. О книге Джабира ибн-Хайяна. Она наконец попала ко мне в руки. Но я не смогла прочитать ни одной буквы. Я пыталась – но они просто расплывались.

Она убрала ладонь со лба, вздернула голову к горизонту.

– Иногда все это кажется мне сном. Я думаю, я должна проснуться, и оно закончится.

– Хейя, – повторил Ласкарь, смягчая ее голосом, медленно потянулся, развел ее руки и ступил между ними. – У меня нет желания возвращаться туда. Ни одного. Тот город утонул в крови и воспоминаниях. Он многое забрал у меня… и все же многое дал. – Григорий прижал ее к себе, поднял опущенный подбородок, заглянул в ее темные глаза. – Он дал мне тебя.

Он нежно поцеловал ее. Она ответила не сразу. Но потом – как всегда, всей собой. Они повернулись, прижались друг к другу, смотрели на Адриатическое море.

– Я говорил тебе однажды, что сказал старый поэт, – произнес Григорий. – «Комната с хорошим видом – владение надежней добродетели». И во всем Константинополе я не найду лучшего вида, чем этот. Лучшей компании.

Из дома послышался крики, и он улыбнулся.

– И лучшего сына.

Лейла мгновение смотрела на него, потом крепко сжала его руку и ушла внутрь.

Он обернулся к воде с облегчением, что ему больше не нужно встречать ее пристальный взгляд. Ибо, хотя эти воспоминания приходили так же редко, как ее видения, и задерживались совсем ненадолго, что-то по-прежнему могло их вызвать. На удивление грубый смех какой-то благородной женщины. Завитки каштановых волос, лежащие на шее незнакомца. Письмо из павшего, возрождающегося города.

Потом она снова будет там, такой, как в последний раз; он – с ней, увлекая ее на террасу дома, арендованного на Хиосе на генуэзское золото. Ибо Джустиниани не забыл своего товарища и оплатил договор с Ринометом по своему завещанию.

Хиос

21 июня 1453 года, семью годами раньше:

через три недели после падения

– Выйдем, – сказал Григорий, беря Софию за руку. – Я не хочу ее будить.

Он повел ее на террасу, оглянувшись на Лейлу в постели. Она снова закрыла глаза и, кажется, стала легче дышать. Ласкарь осторожно прикрыл дверь. София прошла к низкой стене, откуда могла смотреть на гавань. Когда он подошел, она, не оборачиваясь, заговорила: