Энн Перри - Блеск шелка

– Заходи, Дандоло, – пригласил его Контарини, еще не успевший привыкнуть к новому положению, хотя, возможно, и мечтавший о нем бóльшую часть своей жизни.

– Ваша светлость, – поклонился Джулиано, ожидая, когда ему предложат сесть.

Это не Тьеполо, для нового дожа он ничего не значил.

– Ты недавно вернулся из Константинополя? – с интересом спросил Контарини. – Скажи мне, что ты узнал? Мне известно, что туда посылал тебя дож Тьеполо, пусть земля ему будет пухом. Что ты думаешь об императоре Михаиле и о короле двух Сицилий?

– Император Михаил – умный, тонкий человек, – ответил Джулиано. – Опытный солдат. Но у него нет флота, чтобы защищать свою страну от нападения с моря. Город восстанавливается очень медленно. Византийцы по-прежнему бедны. Пройдет еще много времени, прежде чем торговля начнет приносить прибыль, необходимую для того, чтобы восстановить флот.

– А что король обеих Сицилий? – продолжал расспрашивать Контарини.

Джулиано отчетливо вспомнил Карла Анжуйского и сказал дожу, что Карл не пользуется особой популярностью у своих подданных.

– Понятно, – кивнул Контарини. – Дож Тьеполо объяснял тебе, зачем ему нужны были эти сведения?

– Для Крестового похода Карлу понадобится огромный флот. Его будут строить либо генуэзцы, либо мы. Если поход пройдет успешно, трофеи будут огромными. Не такими богатыми, как в 1204 году, потому что в Константинополе осталось не так уж много сокровищ, но все равно он себя окупит. Следует уже сейчас заключить договор и позаботиться о том, чтобы нам поставили достаточно древесины для строительства. Дерева потребуется гораздо больше, чем мы обычно закупаем.

Контарини улыбнулся.

– Скажи мне, а Тьеполо считал, что Карл Анжуйский будет придерживаться договора?

– Это в его же интересах. Карл не захочет ссориться с Венецией – по крайней мере до тех пор, пока не покорит Византию, Иерусалим и, вероятно, Антиохию. А мы долго помним обиды, – ответил Джулиано.

Контарини просиял:

– Очень хорошо. И что же тебе нужно было выяснить в Константинополе?

– Я должен был оценить настроения живущих там венецианцев и генуэзцев, ваша светлость. Их там очень много, особенно возле гавани.

Контарини кивнул.

– А они будут с нами или против нас?

– Те, кто женат на византийках, могут испытывать некоторые трудности в выборе стороны. И таких удивительно много.

– Этого следовало ожидать, – опять кивнул дож. – Через некоторое время я снова пошлю тебя туда, чтобы быть в курсе событий. Но сначала мне бы хотелось, чтобы ты поехал во Францию и заказал древесину. Договариваться нужно очень осторожно. Мы же не хотим подрядиться на постройку кораблей, а потом выяснить, что Крестовый поход откладывается – или, что еще хуже, вовсе отменяется. Ситуация весьма шаткая. – Его взгляд вдруг стал ледяным. – Я хочу, чтобы ты был предельно точен, Дандоло. Ты понимаешь меня?

– Да, ваша светлость.

Джулиано действительно все понял. Странно, но от его волнения не осталось и следа. Это было хорошее задание, очень важное и нужное. Его нельзя поручить человеку, чьи опыт и преданность подвергаются сомнению. Но Контарини был каким-то равнодушно-обезличенным. В нем не было той страсти и истовой любви к Венеции, которая объединяла Тьеполо и Джулиано.

Молодой человек откланялся и вышел на залитую солнцем площадь. Свет, отражавшийся в водах канала, был, как всегда, ярким – но теперь казался холодным.

В январе 1276 года Паломбара и Виченце вернулись в Рим. Они целых девятнадцать дней пробыли в море, поэтому оба обрадовались, когда наконец добрались до берега, хотя и знали, что им предстоит решить, кто первый отправится с докладом к папе. Конечно, они сделают это отдельно друг от друга, и каждый из них не будет знать, что скажет другой.

Наконец, спустя два дня, к Паломбаре явился посланник, чтобы проводить его к понтифику. В развевающихся на ветру мантиях они прошли по улице и пересекли площадь. Паломбара пытался придумать, о чем бы спросить у этого человека, чтобы выведать, побывал ли Виченце у папы, но вопросы, приходившие на ум, казались ему нелепыми. Закончилось тем, что они проделали весь путь в молчании.

Его святейшество Григорий Десятый, облаченный в роскошные одежды, выглядел изможденным в мягком солнечном свете, озарявшем комнату. У него был сухой кашель, который папа пытался скрыть. Сразу же после обычного ритуала приветствия Григорий перешел к делу, словно испытывал недостаток времени. Хотя, возможно, он уже встречался с Виченце, и то, что он решил принять Паломбару, было лишь данью вежливости с его стороны и ничем более.

– Ты хорошо поработал, Энрико, – серьезно сказал папа. – Мы даже не ожидали, что столь великая цель, как объединение христианского мира, будет так легко достигнута – всего лишь ценой жизни нескольких несговорчивых упрямцев.

Паломбара сразу понял: Виченце уже успел побывать здесь и значительно преувеличил их заслуги.

Внезапно Энрико осенило: человек, стоявший перед ним, нес бремя, которое было ему явно не под силу. На лице Григория залегли глубокие тени. Был ли его кашель всего лишь следствием зимней простуды?

– Затронуты интересы слишком многих людей, чья репутация и могущество напрямую зависят от их преданности православной церкви, – ответил Паломбара. – Никто не вправе осуществлять руководство от имени Бога, а потом менять свои принципы.

Ему хотелось надеяться, что папа оценил его иронию, но вместо веселого блеска он увидел в глазах Григория лишь нерешительность и чуть ли не отчаяние. Паломбара испугался – это было еще одним доказательством того, что даже папа не уверен в Боге, что позволяло усомниться в его святости. Энрико видел перед собой усталого человека, безуспешно пытавшегося найти ответы на многие вопросы.

– Сопротивление встречается в основном среди монахов, – продолжил Паломбара, – и среди представителей высшего духовенства, которые лишатся своих должностей, когда центр христианства переместится сюда, в Рим. И еще там есть евнухи… В Римской церкви для них места нет. Им есть что терять, и они понимают, что ничего не получат взамен.

Григорий нахмурился:

– Они могут доставить нам неприятности? Дворцовые слуги? Священнослужители, утратившие… – он слегка передернул плечами и снова кашлянул, – утратившие способность удовлетворять свои плотские желания, а значит, и возможность достичь истинной святости. Разве не лучше было бы, если бы они исчезли?

С ним нельзя было не согласиться. Членовредительство вызывало отвращение и даже пугало, особенно когда Паломбара представлял его в деталях. Но, произнеся слово «евнух», он вспомнил о Никифорасе, самом мудром и образованном человеке при дворе Михаила. И об Анастасии, который был еще более женоподобным. В нем вообще не было мужского начала. Его интеллект и эмоциональность не могли не поразить Паломбару. Несмотря на потерю мужского достоинства, лекарь обладал такой жаждой жизни, которую сам легат никогда не испытывал. Он сочувствовал и в то же время завидовал евнуху, и противоречивость этих чувств смущала и пугала его.