Александр Дюма - Габриель Ламбер

Я сразу же вышел из Тюильри по особой лестнице, ведущей из кабинета короля прямо к главном входу, нашел свой кабриолет во дворе, бросился к нему и уехал.

Когда я прибыл в Бисетр, пробило полночь.

Начальник тюрьмы по-прежнему играл в пикет.

Я увидел, что беспокою его и тем вызываю его раздражение.

— Это опять я, — сказал я ему, — вы мне позволили вернуться к осужденному, и я пользуюсь этим разрешением.

— Идите, — сказал он. — Франсуа, проводите господина.

Затем, обернувшись к своему партнеру с улыбкой глубокого удовлетворения, он произнес:

— Четырнадцать на дамах и семерка пик, годится?

— Черт возьми! — ответил партнер с недовольным видом. — Думаю, что так, у меня же только пятерка бубен.

Я не стал слушать дальше.

Невероятно, как в один и тот же час, а часто и в одном месте соединяются различные интересы!

Я спустился по лестнице как можно быстрее.

— Это я, — крикнул я у двери, — это я!

Мне тоже ответили криком. Дверь открылась.

Габриель Ламбер кинулся ко мне со своей скамьи.

Он стоял посреди камеры, бледный, со взъерошенными волосами, неподвижными глазами, дрожащими губами, не осмеливаясь задать вопрос.

— Ну… и… — прошептал он.

— Я видел короля, он вам дарует жизнь.

Габриель закричал во второй раз, протянул руки, как бы желая найти опору, и без сознания упал около своего отца, который тоже поднялся с места, но даже не протянул руки, чтобы поддержать сына.

Я наклонился, желая помочь несчастному.

— Минутку! — сказал старик, останавливая меня. — Но на каком условии?

— Что! Как на каком условии?

— Да, вы сказали, что король ему даровал жизнь: на каком условии он ее даровал?

Я попытался уклониться от ответа.

— Не лгите, сударь, — сказал старик, — так на каком условии?

— Наказание смертной казнью заменяется пожизненными каторжными работами.

— Ну что ж! — сказал отец. — Я догадывался, что именно поэтому мой сын хотел поговорить с вами наедине. Подлец!

Выпрямившись во весь рост, он пошел твердым шагом взять свою палку, стоявшую в углу.

— Что вы делаете? — спросил я его.

— Я ему больше не нужен. Я приехал, чтобы увидеть, как он умрет, а не для того, чтобы смотреть, как его будут клеймить. Эшафот его очищал, трус предпочел каторгу. Я принес благословение гильотинированному, но проклинаю каторжника.

— Но, сударь… — начал я.

— Пропустите меня, — сказал старик, протягивая ко мне руку с видом такого достоинства, что я отодвинулся в сторону и не пытался больше удерживать его ни единым словом.

Он удалился степенным, медленным шагом и исчез в коридоре, не повернув головы, чтобы посмотреть на своего сына в последний раз.

Правда, когда Габриель Ламбер пришел в себя, он даже не спросил, где его отец.

Я оставил этого несчастного с самым сильным чувством отвращения, какое когда-либо вызывал у меня человек.

На следующий день я прочитал в «Монитёре» о смягчении наказания.

Впоследствии я больше ничего о нем не слышал и не знаю, на какую каторгу он был отправлен.

На этом месте заканчивалось повествование Фабьена.

Возвращаясь в конце июня 1841 года из одного своего путешествия по Италии, я, как всегда, обнаружил ожидавшую меня кипу писем.

Как правило (к сведению тех, кто мне пишет), признаюсь, что в подобном случае разборка почты бывает быстро закончена.

Письма, пришедшие от моих близких друзей, почерк которых я узнаю, откладываю в сторону и прочитываю, другие безжалостно бросаю в огонь.

Однако одно из таких писем со штемпелем Тулона, которое было написано почерком, не вызвавшим у меня ни малейших воспоминаний, было помиловано, поскольку оно поразило меня необычностью своего адреса.

Он был составлен так:

«Господину Александру Дюма, сочинителю драм в Европе, перидатьпрямо в руки в гостинице “Париж”, еслеон там еще живет».

Я распечатал письмо и поискал имя льстеца, написавшего мне. Оно было подписано «Отмычка». Вначале имя, как и почерк, показалось мне незнакомым.

Но когда я сопоставил имя со штемпелем, кое-что начало проясняться в моей памяти; впрочем, первые же слова письма развеяли все мои сомнения.

Оно пришло от одного из тех двенадцати каторжников, что были у меня в услужении, когда я проживал в маленьком домике у форта Ламальг. Так как это письмо не только имело отношение к рассказанной только что истории, но еще и дополняло ее, я просто предъявляю его читателям, убирая из него орфографические ошибки, типа тех, что красовались в адресе, поскольку они испортили бы стиль письма:

«Господин Дюма,

простите человека, которого несчастья на время выбросили из общества (я здесь временно, как Вы знаете) и который имеет дерзость Вам писать, но его намерение, надеюсь, оправдывает его перед Вами ввиду того, что он делает в эту минуту, а он это делает в надежде быть Вам приятным».

Как видите, предисловие было обнадеживающим, поэтому я продолжаю:

«Вам достаточно только вспомнить Габриеля Ламбера, того, кого называли ученым, Вы знаете, того самого, кто не захотел отправиться в кабачок форта Ламальг за тем великолепным обедом, которым Вы нас угостили.

Глупец!

Вы должны его помнить, так как узнали его, раз встречали когда-то в обществе; он тоже Вас узнал, а Вы так были этим озабочены, что засыпали вопросами бедного папашу Шиверни, надсмотрщика со злой внешностью, но, тем не менее, славного человека.

Итак, вот что я должен Вам рассказать о Габриеле Ламбере, слушайте же.

Со времени своего прибытия в колонию у Габриеля Ламбера был напарник, прикованный к нему цепью, хороший малый, попавший к нам за какую-то ерунду; его прозвали Акация.

Во время ссоры с товарищами он размахивал руками и случайно ударил ножом своего лучшего друга, что ему стоило десяти лет тюрьмы, ввиду того, что его друг умер. Бедный Акация так и не смог утешиться.

Но судьи приняли во внимание его невиновность, как я уже это сказал, и, хотя его неосторожность была причиной смерти человека, ему присудили только красный колпак.

Через четыре года после Вашего пребывания в Тулоне, то есть в 1838 году, в одно прекрасное утро Акация распрощался с нами.

Как раз накануне мой напарник отдал концы.

В результате этих двух событий — отъезда и смерти — мы с Габриелем остались поодиночке, и нас с ним соединили.

Если Вы помните, Габриель вначале отнюдь не был любезен. Известие, что я буду прикован к нему, если и обрадовало меня, то в меру, как говорится.

Однако мне подумалось, что в Тулоне я нахожусь не для удовольствия, а так как по складу характера я философ, то покорился судьбе.

В первый день он не раскрыл рта, что меня очень огорчило, поскольку я по природе болтлив; меня это обеспокоило, тем более что Акация говорил мне не один раз, как тяжко быть прикованным к немому.