Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Этот крик умножился, разросся, захватил рынок и, подобно пожару в предместье, перекинулся дальше, превращаясь в утробный, ничего не говорящий рык. Потом крик вместе с толпой отхлынул от дверей лавки и, как будто выбирая новое направление, некоторое время покружил по улицам и переулкам, втягивая в себя все новые голоса, увеличиваясь и уплотняясь, а потом как-то сразу в одну секунду понесся по губернскому городу в сторону парадного подъезда гостиницы. Толпа смяла швейцара, а может быть, швейцар, только что впустивший раненого постояльца, потерявшего шляпу, сам присоединился к толпе и одним из первых бросился по лестнице вверх. Рык ощетинился револьверами, охотничьими ружьями, ножами, веревками и, не разбирая, выносил в гостинице все двери подряд. В это же время в магазинные витрины полетели камни, кто-то истошно вопил, кого-то затаскивали в подворотню, чьи-то руки разрывали ткань чьего-то платья, из окна третьего этажа вылетело пианино и, взорвавшись бессмысленным аккордом, рассыпалось клавишами, щепками, струнами по земле. Уже пахло огнем, а над городом потянулся дымок первого пожара. Кто-то кричал: «Бей жидов!» — эхом ему отвечали: «Убей китайца!» А в номере не было ни Ликина, ни его вещей, ни его собаки.

Усмирение города длилось два дня. Казаки когда нагайками, когда шашкой, а порой и стреляя, призывали горожан к порядку. Число погибших было приблизительным — около трехсот. В разных местах города опьяненные смутой и дозволенностью всего, что душа желает, горожане видели белых собак с рыжими ушами, человеческие фигуры, закутанные в темные балахоны и вооруженные кривыми, зазубренными, как серпы, ножами, и еще видели большого серого зверя. В своем донесении губернатору городской голова, вспоминая времена массового утопления китайцев и похода на Пекин, обвинил в беспорядках «социалистов», а через тридцать пять лет серьезные историки говорили на лекциях об этой смуте как о последнем всплеске движения первой русской революции. А Родий Ликин вечером того дня, когда в него стреляли, перекинул почищенную крупную ауху сидевшему на камне Урую. Справа от Уруя лежала белая собака и слизывала с морды последние капельки крови. Чуть дальше по берегу бродил здоровенный лохматый серый зверь, похожий и не похожий на медведя. А на стремнине в холодной воде мелькнуло серебром тело Луна.

Когда доели рыбу, Уруй спросил:

— Ну? Идем?

Родий хмыкнул и пробурчал себе под нос что-то вроде того, что «да мы и так все идем да идем», потом кивнул, поднялся, подхватил саквояж, в который только что спрятал нож, и пошел вверх по берегу Реки. Уруй покачал головой и тоже пошел следом.

В провинции Нися Хуэй жила китаянка. Она была бедной, да к тому же и шить не умела. Звали ее Цзи Фэй. Однажды ее увидел сын сановника Хун Цзэ-Лун и, воспылав страстью, решил жениться. Но богатое семейство воспротивилось такому неравному браку, и, следуя сыновнему долгу, Хун Цзэ-Лун вызвал бедную Цзи Фэй, с тем чтобы сказать ей о решении, принятом его родителями. И когда они шли, из зарослей бамбука выскочил заяц и перебежал тропу прямо перед влюбленными. Одним движением Хун Цзэ-Лун выхватил лук, наложил стрелу на тетиву и выстрелил вдогонку зайцу.

Освежеванного зайца Цзи Фэй приготовила так, как это принято в провинции Сычуань, и отправила родителям Хун Цзэ-Луна: старому императорскому сановнику, его жене, и его второй жене, и главной смотрительнице за сановными наложницами. После этого родители разрешили своему сыну взять в жены Цзи Фэй.

Мудрый Кун Цзы по этому поводу сказал, что в зайце была скрыта плохая карма двух семейств, а меткий выстрел Хун Цзэ-Луна прервал ее цепь.

С тех пор у них все было хорошо. Хун Цзэ-Лун был направлен в одну из приморских провинций старшим чиновником императорского суда, а его жена стала богатой и научилась шить.

А кости того зайца выбросили в реку, и они уплыли в Желтое море.

Для капитана Кадзооку самым неприятным в экспедиции было не отсутствие цивилизованного общества, не затянувшаяся, как удавка на шее жертвы или петля на шее преступника, зима и даже не отсутствие привычной еды, что больше всего угнетало практически всех солдат и офицеров. Самым неприятным для капитана Кадзооку, командира небольшого отряда, направленного в Малый Париж, было непонимание им живущих здесь так называемых русских. Даже на первый взгляд разница между доктором Уфимцевым, отцом Василием, взятым наугад золотопромышленником, к примеру Бородиным, лавочником Штильмарком и еще кем угодно, была разительной. И это даже не упоминая женщин — и тех, кто жил при своих мужьях, и из заведения Мадам Нинель (эти-то везде одинаковы, хоть в Шанхае, хоть здесь, в Малом Париже, да, верно, и в Париже, где капитан никогда не был, но мог предположить его существование по рассказам французов, которых ему доводилось встречать в Шанхае). Но при всех различиях между ними было что-то общее, что объединяло их, невзирая на то что они, якобы русские, это родство старательно отрицали. Глядя в основательно замерзшее окно, вполуха слушая доклад подчиненного, изобилующий сведениями о случаях расстройства желудка, шатающихся зубов и кровоточащих десен, обморожений, и ворчание рядовых по поводу отсутствия выпивки и развлечений, капитан Кадзооку раздраженно думал об этих различиях и о своем непонимании причин поступков этих, на первый взгляд цивилизованных европейцев. На поверку они оказывались лживыми варварами, хуже любого корейца, право, и уж точно в ненадежности равными маньчжурам-хунхузам, которые днем в городке улыбаются и кланяются всем лицам и спинам, но дайте им ночь, дайте им тайгу, дайте им хорошую винтовку и засаду, так чтобы тот, в кого они будут целиться, их не видел… Эти «русские» были такими же, с той лишь небольшой разницей, что позволяли себе плевать вслед японцам, а некоторые, особо задиристые, вроде казаков, могли и в лицо плюнуть. И это при том, что отряд прибыл в Малый Париж по настоятельной просьбе главных золотопромышленников области, измученных постоянными набегами на прииски и рудники то желтых хунхузов, то белых, называющих себя «красными», то просто бандитов-казаков, а то вообще таинственных сил, о которых они, пригласившие японцев, старательно умалчивали, виляли и уходили от того, чтобы четко и ясно объяснить, что же им нужно.

Капитан Кадзооку смотрел в окно, в эти бесконечно тянущиеся сумерки, которые здесь назывались «днем», и в какой-то момент отчетливо понял, что именно ему напоминают русские. Золотые самородки, которые ему продемонстрировали в подвале Золотопромышленного банка. Самородки были все разные — не перепутаешь, и клейма ставить не надо, но каждый из них был в большей или меньшей степени чистым золотом, и это делало их родней друг другу. А форма, цвет, вес — это все было различиями, за которыми скрывалось если не главное, то как минимум основополагающее. Капитан было поймал себя на том, что готов облегченно вздохнуть, совсем как в школе, когда удавалось решить сложную задачу, однако понимал, что это «открытие» на самом деле касается только его личного отношения и восприятия русских, занятых своими играми, революциями, войнами, и никоим образом не помогает ему, капитану императорских вооруженных сил, в решении его настоящей задачи. Задача же пришла вчера вечером в виде шифрованного приказа в пакете, прибывшем от командования.