Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Иван Конанович отложил погасшую трубку. Погладил подбородок и как бы ни с того ни с сего спросил:

— Может, чаю попьем? Или нет, давайте лучше водки. С закуской у меня не очень богато, но что-нибудь найдется. Вот та же капустка с брусничкой…

Знаете, водка, особенно если она хорошая, она как-то помогает жить человеку. Это я как врач вам скажу, и не смейтесь. Водка она вроде деревянной колотушки. Вы знаете, какая была анестезия, пока не изобрели эфир и не стали использовать опиум и морфий? Да-да, простая деревянная колотушка, вроде тех, что у плотников и столяров называют киянками. Я еще застал их, да. И самому пришлось несколько раз пользоваться. Тут самое главное, чтобы рука не дрогнула, а то вместо, скажем, удаления коренного, может получиться форменная черепно-мозговая травма. Вот так же и водка. Главное, чтобы, простите старика за странный тост, чтобы рука не дрогнула…

Я потом специально узнавал, справки наводил. Так вот что интересно: всю ту осень, почитай, с сентября по середину ноября, Степана Лисицына в Малом Париже не было. То ли в Харбине был, то ли в губернском городе, а может, и по Дальней Тайге ходил — точно никто мне не сказал. Но когда уже снег лежал и не таял, во второй трети ноября, Лисицын был здесь. Его и его жену Ядвигу видели несколько раз в собрании золотопромышленников. Это, знаете ли, было тогда особое место: бархат, позолота, два этажа, номера, пианино, которое потом уже, ближе к девятнадцатому году, сошло с ума, и его пришлось сжечь, синема, как тогда называли кино, своя сцена для приезжего театра и своего оркестра… И люди. Да, теперь таких нет. Знаете почему? Нет, не потому, что тогда было лучше и мы были молоды, а потому, что в те времена страх имел такую особенность отступать, хотя бы на время, и зверь, о котором я уже говорил, тоже отступал, прятался в нору, или вроде того медведя, сытый, заваливался пососать лапу. Я, знаю, что не сосет медведь лапу, но уж как хороша аналогия. Страх, отъевшись летом и осенью на нас, засыпает на время. А сейчас — не так. Давно уже не так. Не засыпает.

Дом, где я тогда жил, был при больнице. Знаете ли, это удобно даже, работа сразу под рукой. Как инструмент в операционной. Степан Лисицын и полицмейстер Манке постучались ко мне уже за полночь.

— Что такое?

— Иван Конанович, извольте, работа для вас.

— Что же такого срочного в столь поздний час, Франц Гансович? Неужто ранен кто?

— Нет, не ранен. Убит.

— ???

— Я убил Родия Ликина. Он тоже стрелял. Но не попал. А я попал.

— Так. Понятно. Но я-то вам зачем, молодой человек?

— Ах, Иван Конанович, не горячитесь так. Посмотрите, пожалуй, на тело. И вскрытие произвести надо. Порядок такой.

Они меня уговорили, хотя, если уж быть совсем честным, я не особенно-то и ломался, мне и самому было интересно, что ли…

Тело Родия привезли на кобыле, поперек седла. И пока я собирался, пока одевался, то, что еще два часа назад было чем-то вроде человека, а теперь стало просто телом, перенесли в морг, положили на стол. Когда я пришел и стал возиться со светом — в те времена у нас не было электричества, все, знаете ли, керосин, колбы, рефлекторы, — они все сидели возле стены, а тело лежало под простыней на столе. Когда все было готово и я собирался уже открыть тело, Франц Гансович сказал мне, чтобы я был осторожен, не в смысле повредить что-то, а в том смысле, чтобы был готов ко всему. Конечно, я пожал в ответ плечами. Что значит быть готовым ко всему? Например, к тому, что там не Родий Ликин? Нет, доктор, это было Родием Ликиным, но теперь…

Я открыл. Под простыней был Родий Ликин. Это точно, как то, что в мире нет бога. Но это был не человек. И это на глазах менялось, с каждой минутой все больше приобретая форму человека. Как будто нечто лепило из глины… Нет, из отличного свечного воска фигуру человека. Я неплохой анатом, вы знаете, поэтому я успел различить образ того, чем это было изначально. Нечто, похожее на росомаху или медведя, но лицо становилось все более и более человеческим, и я спросил:

— Чем же оно было? Как выглядело?

И Степан Лисицын, блеснув своими синими глазами, ответил:

— Оно было как зверь, как большой седой медведь-не-медведь. Однажды, очень давно, лет десять назад, подобную тварь мы встретили на голубичнике в долине Улукита. Я не знаю этому имени.

Давайте еще водки выпьем. Вы молодые, вам, я как доктор говорю, можно. А мне, конечно, не можно, но, видимо, и не повредит.

Я работал весь остаток ночи, и все, что было внутри этого существа, было совсем как у человека, с той небольшой разницей, что заключена в слове «как». Я держал в руках органы, которые были бы человеческими, если бы они ими были. То есть если бы я хотел создать некий муляж для своих студентов, то у меня бы, имей я подходящие материалы, получилось бы именно такое, замечательное подобие. Я пытался зафиксировать разницу и диктовал сидевшему рядом полицмейстеру все, что мне казалось важным. Но ничего, что могло бы… Эти записи потом, уже в двадцатые годы, после того как красные партизаны расстреляли или повесили Франца Гансовича, куда-то пропали. И единственное, что было не так, то есть совсем не так, — тяжелая свинцовая пуля в сердечной мышце. С такой пулей в сердце люди не живут.

— А Ликин жил, — сказал полицмейстер Манке. И потом добавил: — Пуля Штитмана.

Я искал другие пули, я почти был уверен, что это золотые пули Никиты Чайки, но их не было в теле. «Прошли навылет», — пробормотал Степан Лисицын. Значит, навылет? Я покивал головой.

Часам к девяти, когда уже по-хорошему рассвело, а в холодной от керосиновых ламп стояла парная духота, я наложил последний шов, и чучело Родия Ликина было готово. Потом его года два, наверное, возили по ярмаркам и приискам. Показывали и говорили зевакам: «Это чучело известного малопарижского разбойника Родия Ликина — смотрите и будьте спокойны».

Вот, в общем-то, почти вся история. Почти. Ядвига Лисицына, жена Степана, в конце июля следующего года родила черноглазенького такого ребенка. Но и это еще не все. Я же говорил вам, что страх не отпускает. Теперь не отпускает. Раньше отпускал, а теперь — вот так как есть.

Степан Лисицын умер лет пять назад. Не важно, от чего. Я делал вскрытие. Все как у человека. Как . А потом, когда в грудной клетке и в черепе я нашел вот это, мне, скажу честно, стало страшно.

И Иван Конанович Уфимцев положил на стол три золотых самородка. Три тяжелые золотые пули сорок четвертого калибра.