Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Федьку Остолопа Перелыгин держал при себе там, куда определили, — на левый борт тракта ближе всего к Овсам. Нужно было ждать и не высовываться до поры, пока все пять подвод не войдут, как рыбья стая, в вентерь, а уж как по тылам японцу ударят, так тут и самим пару раз пальнуть в воздух, но патроны не тратить, а так, для острастки, чтобы припугнуть, а там комиссар и командир переговорят, и если уж совсем ничего, то тогда — стрелять на поражение. Но патроны беречь, и головы под японские пули не подставлять.

Старик Аланкин, залегший рядом с Терехой Перелыгиным и Федькой Остолопом, вдруг поднял палец, дескать: «Чу! Слышишь?» Ни Перелыгин, ни Федька, ни Степан Лисицын, ни еще человек семь-восемь со всего отряда не слышали. Зато все остальные — и командир, и татарин-комиссар, и еще почти пять десятков человек — слышали заливистый собачий лай и звук шагов: как будто с десяток, а то и два десятка человек плетутся по снегу, волоча помороженные ноги, обмотанные тряпками и кусками шкур. Что странно, звуки эти, не считая собачьего лая, летевшего по тракту, шли как бы с неба, и так отчетливо были слышны, что все, слышавшие шаги, задрали голову, как, заслышав по весне журавлей или гусей, стараются разглядеть летящий косяк. Но в бледном, вроде как напудренном небе, перегороженном ветками лиственниц, ничего нельзя было разглядеть, и старик Аланкин пробормотал что-то вроде того, что это, значит, за ним пришла старуха, и попросил Тереху передать бабке Аланчихе, что из Овсов, известной матерщиннице и стряпухе, последний дедов привет: «Скажи там, как будет оказия, отмучился дед, а как, не говори».

Тереха отмахнулся от старика, дескать, чего ерунду городишь, сам еще бабку свою поваляешь, но ничего не сказал, потому что увидел, как по тракту прямо к ним движется то ли облако, то ли большой клок тумана, то ли просто пятно чего-то похожего и одновременно не похожего на пчелиный рой. Федька от увиденного открыл рот и так и замер со своим полученным от Тильбердиева коротким винчестером в обнимку — остолбенел. Перелыгин же уже собрался было втихую матюгнуться, но тут снизу, оттуда, где должен был быть хвост обоза, раздались выстрелы, и Тереха, не целясь никуда, только в сторону тумана, принявшего в эту секунду форму большого седого зверя, выстрелил — просто потому, что так было приказано. Странное дело, облако остановилось и даже стало менее плотным, по крайней мере Федька Остолоп увидел, что там, внутри тумана, сгрудились сани, и рядом с санями, в которых кто-то находился, но точно не японские солдаты, на рыжем жеребце сидел японский капитан, и к нему шли командир и комиссар. А потом все смешалось и утонуло в беспорядочной стрельбе, криках, горячем запахе крови, молчаливой вони огромных темных фигур в темных звериных шкурах, что возникли как бы из ниоткуда и принялись молчаливо и деловито рубить своими саблями, похожими на косы-литовки, партизан, пытавшихся без толку отстреливаться, фигуры эти живыми не выглядели. И Федька впервые поверил в байки о мертвецах, которые рассказывали потехи ради, а тут эти мертвецы пришли за тем, что считали своим, и пустили в ход эти ужасные косы.

Терентий же, как никогда быстро сообразивший, схватил за ворот тулупчика мальчишку, вцепившегося в бесполезный винчестер, и потащил его за собой бегом-бегом от этого ужаса, принявшего (как виделось Терехе Перелыгину) вид женщины, чьи одежды были красны и расшиты золотом, а сама женщина была тоже наполовину расшита тьмой и становилась то лисой, то стальным клинком, жаждущим напиться крови. И вот так, желая и боясь обернуться, глядя только перед собой, Терентий Перелыгин тащил Федьку Остолопа к тому месту, где должны были стоять оставленные лошади. И когда уже лошадей стало видно и нужно было только обогнуть поваленное дерево, растопырившее черные корни, из-за комля прямо на них вышел здоровенный тигр. Тереха бросил Федьку и потянулся было перезаряжать винтовку. Федору же показалось, что тигр ухмыльнулся и сказал:

— Пукалку убери. Не на что мне жилы твои. Идите себе, и я пойду. Эх, говорил мне Ильин, чтобы шапку не носил. Ну да и что с того.

Через три месяца, как только за Урекхан пришли партизаны Члемова, Федька из Овсов, где прятался у бабки Аланчихи, добрался в Заречку и упросил его принять в отряд. О налете же на обоз, в котором полег весь кочетовский отряд, никогда никому не рассказывал и даже с Терентием Перелыгиным никогда не обсуждал того, что произошло на длинном Иблюконском тягуне. Когда же пришли красные, бой на тракте объяснили как японскую карательную экспедицию, и даже памятник потом поставили, только не на месте боя, а ниже, перед самим Иблюконом, на взгорочке.

Сашка, сын начальника ПМК Данкина, назвал Анну Штайнбург, жену Никиты Адольфовича, механика артели «Восток-Золото», «сукой». Сашке тем летом исполнилось четырнадцать лет, а Никита Адольфович был на прииске. Анна Штайнбург пришла домой и расплакалась. Десятилетний Павел, сын Анны и Никиты Адольфовича, вначале не понял, почему его мать плачет, а потом, через два или три дня, когда понял, взял отцовское ружье и пошел к дому Данкиных. Сашка Данкин как раз выходил из чаеварки. В правой руке у него был кусок хлеба с вареньем. Павел выстрелил Сашке в грудь. Из двух стволов сразу. Дуплетом. Сашка упал и умер. Павел постоял с минуту, тряся головой, потом повернулся, пошел домой и сбежал неизвестно куда. Сколько его ни искали, так и не нашли. Осенью Никита Адольфович вернулся с прииска и встретился с Данкиным. Мужики долго сидели в городском кабаке и пили водку. Потом пожали друг другу руки, как будто о чем-то договорились, и разошлись. Никита Адольфович пошел к дому, где жил интернатовский учитель Сибиряков, вызвал того на улицу, избил нещадно, вернулся домой и выставил свою жену Анну, мать пропавшего Павла, за ворота. Потом была долгая зима, и в начале промывочного сезона Никита Адольфович Штайнбург отправился на прииски в Дондуки и больше в Малый Париж не возвращался.

— Эх, молодежь, что вы знаете о прошлых-то временах! — Иван Конанович Уфимцев махнул своей измеченной старческими бляшками руками куда-то в сторону Заречной слободы. — Вы вот говорите, золото, японцы, Гражданская. Белые, красные. Я вам так скажу: были цивилизованными людьми, не то что сейчас. Вот тот же Ковелев, командир, понимаешь, отряда партизанского. Хотя он-то, конечно, был еще человеком, как-никак приказчик у Чурина, но тоже, знаете, я вам скажу… Или вот Юдиха… Что? Уже и не знаете, кто такая? Была такая, она еще до семнадцатого года тут дел наворотила, ее всем Малым Парижем вылавливали. Ее да ее любовника. А поначалу-то как появилась здесь. Как же, героиня защиты губернского города от ихэтуаней, на груди — медаль, сам губернатор вручал. Никто же тогда не знал, что она не только казачков раненых из-под огня вытаскивала, но и китайцев во время Амурской утопии прикладом в воду загоняла, а как они отплывали, если не тонули, так тут их по голове пулей. Вот это зверь. А вы: «Зверства японцев, интервентов, белогвардейцев…» Японцев было-то здесь на Реке не больше пяти десятков, да и тех сюда пригласили охранять прииски от разграбления. Это уже после того как Тряпицын Николаевск дотла сжег, японцы стали постреливать. Были и зверства, да, были, да только это все русские зверели. Что красные, что казаки. А с другой стороны, золото, оно же кровь любит. Вы думаете, почему зубы золотые ставят, скобки на ребра и в кости штифты, заплатки на череп после трепанации — все же из золота. Ах, не окисляется! Ну да, и тело его принимает, золото. А все потому, что золото и кровь, золото и кость, золото и плоть — они друг для друга созданы как будто.