Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 3 — 4

„ Фриц. — Почему не захотел, чтобы я тебя навестил в Петербурге?

Йозеф. — Я там на нелегальном положении… Стоит ли тебя подводить под удар?

Фриц. — Я — вольный журналист и фотограф… Что мне могут сделать ваши… (следует безнравственное определение русских властей) .

Йозеф. — Могут сделать что захотят… Ситуация становится угрожающей. Так что террор властей будет продолжаться… Ваша пресса печатает про Россию слухи, спекуляции, домыслы. Я бы поэтому хотел, чтобы именно ты запомнил то, что я тебе расскажу… Задавай любые вопросы… Уточняй, если непонятно… Но запиши, что я расскажу, и пусть твои коллеги оперируют именно этими данными, они отражают объективные процессы, свидетелем которых я был…

Фриц. — Даже когда сидел в тюрьмах?

Йозеф. — Русские тюрьмы — это университеты… Там встречаешь самых умных… Есть чему поучиться… Да и вести с воли приходят регулярно, — многие охранники жизнью недовольны, их семьи влачат жалкое существование, они — это чисто российский парадокс — тоже хотят перемен… Только боятся произнести слово „революция“…

Фриц. — Действительно, сфинкс…

Йозеф. — Никакой не сфинкс, а великий народ, лишенный закона. Вот когда каждый человек обретет свободу, гарантированную законом, — свободу на дело, слово, мысль, — тогда исчезнет удобная сказка про сфинкса.

Фриц. — Я готов записывать.

Йозеф. — Итак, пятый год… Западная пресса пишет, что русская революция явилась следствием неудач в войне с японцами. Это неверно, ибо преуменьшает ее прогрессивную сущность. Война приблизила революцию, поскольку обнажила все социальные и экономические язвы империи. Но забастовки шли задолго до военного краха. А сколько лет погромы сотрясали империю? В каторге и ссылке люди томились практически всю историю России. Когда мы победим, надо будет очень внимательно поработать в архивах: порою мне сдается, что война была в какой-то мере спровоцирована сферами, чтобы задавить наше движение, обернуть патриотизм против революционеров, а победив, провести жесточайшие карательные меры, чтобы навсегда потопить в крови любую возможность выступать против самодержавной тирании.

…Отметить себе стадии нашей революции… Первая. Экономический и военный крах, рост дороговизны, деспотизм местного начальства понудил матерей и кормильцев поднять хоругви и крестным ходом, во главе с попом Гапоном, выйти к Зимнему — молить царя о милости… Возобладала традиционная вера в то, что вождь не знает правды, ее от него скрывают бюрократы, надо открыть Царю-батюшке глаза на происходящее, и он все в одночасье изменит. Изменил: приказал стрелять в подданных. Так случилось „красное воскресенье“, которое мы называем „кровавым“.

Фриц. — Это девятое января девятьсот пятого, да?

Йозеф. — Именно. После этого начался второй период революции… Впрочем, точнее бы назвать все то, что было до пятого года, до кровавого воскресенья, первым этапом; красное воскресенье — вторым, а уж волна забастовок, террор войск и полиции, демонстрации, повальные аресты — вплоть до октября девятьсот пятого — третьим. Когда же, несмотря на террор властей, запылали помещичьи усадьбы, восстал „Потемкин“, выросли баррикады на улицах городов, начался четвертый этап — вооруженное восстание и, как следствие, манифест семнадцатого октября, суливший подданным не только Государственную думу с совещательным голосом, но свободу слова и многопартийность.

Павел Милюков зарегистрировал провозглашение своей партии „Народной свободы“, иначе именуемой „конституционно-демократической“, „кадетской“; либералы, земские деятели — то есть врачи, учителя, статистики, часть дворянства, юристы, профессура — стали ее костяком. Я бы определил ее центристской; идеал кадетов — конституционная монархия, типа британской. Левоцентристской партией можно назвать трудовиков; я бы определил их как левых кадетов… Ну и социал-демократы… Эсеров власть в Думу не пустила — бомбисты.

Александр Гучков, за которым стояли ведущие промышленники России и крупные аграрии, провозгласил партию „Союз 17 октября“, „октябристы“, правоцентристы. Шовинистический, великорусский правый блок провозгласили Марков-второй и Пуришкевич… Самую правую часть этих правых возглавил доктор Дубровин, зарегистрировав свой „Союз Русского народа“; программа его уникальна: „назад, к самодержавию, во всем случившемся виноваты все, кто угодно: Англия, масоны, поляки, евреи, армяне, декаденты, Максим Горький, французские импрессионисты, — но только не русские люди; их, доверчивых, нагло обманули иноверцы, иноплеменной элемент, вековой заговор Европы против России“… Горько и смешно, право…

Фриц. — Скорее страшно.

Йозеф. — Верно. Меня тоже страшит темная тупость. Ладно, если бы такое несли безграмотные охотнорядцы, они газет в руки не берут, но ведь Дубровин человек с университетским образованием! Он же прекрасно знает, что без помощи финансового капитала Европы — в основном, кстати, еврейского — царь бы не справился с революцией! Когда дубровинцы завывают, что наша революция еврейская, я диву даюсь! Антисемит-царь со своими жидоедствующими бюрократами платил полиции и армии золотом Ротшильдов! Прекрасное единение могуществ вне зависимости от вероисповедания… А то, что еврейских товарищей в революционной среде множество, то это не причина, а следствие: не было б черты оседлости, погромов и лишения права учить еврейских детей в школах наравне с другими, — процент участия евреев в революции не был бы столь высоким, поверь…

Иногда мне кажется, что великорусские шовинисты — психически больные люди, маньяки… „Заговор Европы“! Они не хотели даже видеть того, что социалистический министр Клемансо не мешал французским банкирам поддерживать царя, а депутат английского парламента Уинстон Черчилль, который не сегодня, то завтра сделается одним из ведущих министров Лондона, выступал — во время предвыборной борьбы — против еврейских погромов в России, но при этом не мешал английским промышленникам оказывать незримую помощь Николаю Кровавому вместо того, чтобы понудить кабинет его величества пересмотреть свои отношения с венценосным русским братцем…

Фриц. — Напиши об этом для нашей газеты, Юзеф! Такой аспект нов, он заинтересует немецкого читателя.

Йозеф. — Меня сейчас волнует польский, литовский, русский, украинский, белорусский и еврейский читатель, Фриц… А потом я непременно напишу для вас… Все, что публикуется у вас, — далеко от нашей борьбы, понимаешь? Это роскошь — публиковаться у вас в такое время… Публиковаться надо здесь, чтобы это доходило — в любом виде — до наших людей.