Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

— В армии ведет работу Дзержинский, — сказал «Прыщик». — Если можете передать это дело другому — передайте: Дзержинский набрал необыкновенную силу, в нынешней ситуации с ним не сладить, шишку только наколотишь.

Этому агенту Глазов позволял говорить все — «Прыщик» того заслуживал.

Ротмистру СУШКОВУ. Сотрудника «ПЕТРОВА»

РАПОРТ:

В ППС озабочены переездом из Кракова в Королевство Польское на «постоянную работу» Юзефа Доманского («Эдмунд»), который на этот раз не ограничивается проведением нелегальных конференций и распространением преступной социал-демократической литературы среди фабрично-заводских рабочих, но, по словам лиц, близких к руководству ППС, проводит демонстрации, забастовки, а ныне начал переговоры с подпольной военной организацией РСДРП: ППС тревожит прямой контакт СДКПиЛ с РСДРП, поскольку это означает «безоговорочную поддержку российским пролетариатом польских социал-демократов».

Псевдоним офицера, руководителя военной организации РСДРП, якобы «Сабля» или «Кинжал» — во всяком случае, что-то связанное с оружием. Эта русская военная организация работает среди гарнизонов, расквартированных в Седлеце, Варшаве и Пулавах (Новая Александрия). Стоящие там воинские части попали под воздействие агитаторов, причем с русскими солдатами «работают» преступники из СДКПиЛ — как русские, так и польские, — великолепно владеющие русским языком, знающие настроения солдат, а возглавляет эту работу именно Юзеф Доманский.

Озабоченность руководства ППС объясняется тем, что социал-демократы явно забирают у них «пальму первенства» в борьбе против, по их словам, «царских опричников». Ранее в своей работе с молодежью, в основном студенческой, ППС делала упор на то, что лишь они зовут к вооруженной борьбе и террору «во имя свободы Польши». Социал-демократы, отвергая по-прежнему террор, сочли, что пришло время для выдвижения лозунга «вооруженного восстания всех пролетариев империи против „сатрапов“».

Удалось выяснить, что в Лодзи, среди солдат, вместе с русским социал-демократом работает некий поляк «Збигнев», он же «Корова». В Пулавах ведут работу несколько человек, но отвечает за координацию совсем еще юноша, которому только-только исполнилось семнадцать лет. Приметы — лицо без растительности, полный, красивый (данные получены от девицы, симпатика СДКПиЛ), небольшого роста, очень горячий в споре — подчас доходит до резкостей.

Говорят, что по требованию Юзефа Доманского, главное руководство партии выделило для работы с войсками одного из партийных теоретиков по кличке «Варшавский». к этому деятелю СДКПиЛ Доманский относится с подчеркнутым уважением. Как говорят, «Варшавский» и Доманский пишут воззвания для солдат вместе с русским «Кинжалом» (или «Саблей»). Доманский считает, что такого рода «прокламационная» литература должна быть ясной, доходчивой, но не «снисходящей до подвала, не подделывающейся под необразованность, а зовущей к знанию, интересной по форме и насыщенной содержанием». Доманский возражает против нелегального пересечения границы главной пропагандистки СДКПиЛ Розалии Люксембург, так как ценит ее особенно высоко и опасается за ее арестование полицией.

В маленьком домике с подслеповатыми окнами собрались четверо: руководитель Военно-революционной организации РСДРП «Офицер» (не «Сабля» и не «Кинжал», а «Штык») — Антонов-Овсеенко, Дзержинский, член Главного Правления польской социал-демократии Адольф Барский («Варшавский») и семнадцатилетний агитатор Эдвард Прухняк.

В кухне на плите клокотала кастрюля с водой: пожилая, пегая баба, с отечным, тяжелым лицом, стирала белье на ребристом валке, голоса в комнате были тихие, неслышные здесь.

Вытирая худые бока о ногу Дзержинского, громко мяукала голодная кошка.

— Гарнизон готов к выступлению, — тихо говорил Антонов-Овсеенко, — солдаты — в массе своей — достаточно распропагандированы: не хотят стрелять в своих, не хотят гнить в Маньчжурии, не хотят погибать от японских пуль.

— Сколько солдат поддержит нас? — спросил Дзержинский.

— Большая часть поддержит, — убежденно ответил Антонов-Овсеенко.

— Я хочу познакомить тебя с товарищами, — сказал Дзержинский. — Наш «Старик», товарищ Варшавский, и наш «Юноша», товарищ «Сэвэр».

— «Штык». Или «Офицер» — на выбор.

— Сэвэр, — весело и громко ответил Прухняк.

— Тише, — шепнул Дзержинский, показав глазами на дверь, что вела на кухню.

— Варшавский, — представился Адольф Барский шепотом.

Дзержинский улыбнулся:

— «Старик» приехал с хорошими известиями: варшавские рабочие, узнав о выступлении русских солдат, нас поддержат, выйдут на улицы.

— Я пытался говорить с товарищами из ППС, — заметил Антонов-Овсеенко. Каждый из нас остался на своих позициях: они не хотят включаться в общую борьбу до тех пор, пока не будет утвержден примат «польской проблемы».

— С кем ты говорил? — поинтересовался Дзержинский.

— Он не открылся. Какой-то, видимо, важный деятель.

— С торчащими усами? — спросил Прухняк. — С пегими, да?

Он сделал такой жест, будто расправляет длинные, игольчатые усы, которых у него не было; все улыбнулись — к круглому, добродушному, совсем еще юному лицу Прухняка усы никак не шли.

— Нет, — ответил Антонов-Овсеенко. — Не похож.

— Ты имеешь в виду Пилсудского, — сказал Дзержинский. — Его сейчас нет. Он уехал в Японию — просить помощи против русских. Предлагает свои услуги.

Прухняк спросил:

— По своей воле или с санкции ЦК?

— Неизвестно.

— Что-то в этом есть мелкое, — сказал Антонов-Овсеенко.

— Да, — согласился Дзержинский, — говоря откровенно, я этого от него никак не ждал: пораженчество пораженчеством, это форма борьбы с деспотизмом, но выставлять себя в качестве перебежчика — сие недопустимо для человека, прилагающего к себе эпитет «социалист». Это общество не поймет, а история отвергнет.

— Верно, — согласился Адольф Барский. — Люди, к счастью, начинают понимать, что они-то и есть общество, — раньше даже отчета себе в этом не отдавали, жили словно на сцене: окружены были картоном, который должен изображать металл. А сейчас подуло, ветер налетел — старые декорации падать начали.

— Погодите, товарищи, — юное, семнадцатилетнее лицо Прухняка жило какой-то своей, особой жизнью, когда ожидание накладывает новый в своем качестве отпечаток на человека. — Погодите, — повторил он, — потом о декорациях и обществах. Время. Как у нас со временем, Штык?

— Я выстрелю из нагана после того, как раздам прокламации, — ответил Антонов-Овсеенко. — Это будет сигнал. Тут же входите в казармы. Юзеф выступит перед восставшими.

— Договорились, — сказал Прухняк.