Густав Эмар - Том 24. Сожженые леса. Тайные чары великой Индии. Вождь Сожженных Лесов. Рассказы из жизни в бразильских степях

— Отчего же нет?

— Оттого, что донна Лаура, по-видимому утомленная долгим переездом, совершенным сегодня, ушла и приказала мне никого к ней не впускать; по всей вероятности, она теперь отдыхает.

Маркиз покраснел и сдвинул брови; он сделал гневное движение, но, понимая, без сомнения, всю нелепость сцены с невольницей, которая только исполняла приказание, сейчас же оправился.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь и нарочно возвышая голос, — ваша госпожа вольна поступать у себя, как ей угодно; я не позволю себе настаивать долее, только я вынужу ее на этот разговор, в котором она мне отказывает вот уже несколько дней.

Едва он произнес эти слова, как занавеска поднялась, и донна Лаура вошла в комнату.

— Вы, кажется, грозите мне, дон Рок де Кастельмельор? — спросила она резким и гордым голосом. — И, обратившись к молодой невольнице, прибавила: — Уйди, Феба, но не удаляйся далеко, чтобы ты могла сейчас же, при первой надобности, прибежать ко мне.

Феба наклонила голову, взглянула в последний раз на маркиза и вышла из гостиной.

— Теперь, кабальеро, — продолжала донна Лаура, когда вышла невольница, — говорите, я вас слушаю.

Маркиз почтительно поклонился.

— Не прежде, сеньорита, как вы сядете.

— Зачем? Впрочем, — прибавила она, — если эта уступка с моей стороны сократит нашу беседу, то я охотно повинуюсь вам.

Маркиз прикусил губу, но не отвечал.

Донна Лаура села на самый отдаленный диван и, сложив небрежно руки на груди, продолжала смотреть на своего собеседника с высокомерием.

— Говорите же теперь, пожалуйста, Феба не солгала вам, я ужасно устала, кабальеро, и только одна обязанность повиноваться вашим приказаниям принудила меня вас принять.

Слова эти были пропеты, если позволят употребить выражение устарелого автора, самым тонким голосом; донна Лаура опрокинула свою голову на подушку, наполовину скрывая зевок.

Но маркиз решился не смотреть ни на что и ничего не видеть; он поклонился в знак благодарности и приготовился говорить.

Донне Лауре было шестнадцать лет; она была грациозна и миловидна; ее смело выгнутый стан имел осанку, которою обладают одни испанские женщины; походка ее была исполнена такой непринужденной томности, которую испано-американки переняли у андалузянок. Ее темно-каштановые волосы падали шелковистыми кудрями на плечи ослепительной белизны; голубые задумчивые глаза, казалось, отражали лазурь неба и были увенчаны черными правильными бровями, которые как будто были проведены кистью; прямой нос с подвижными розовыми ноздрями, крошечный ротик, который, открываясь, выказывал двойной ряд перламутровых зубов, дополняли ее красоту, которую тонкость и прозрачность ее кожи делали еще привлекательнее и благороднее.

Одетая в кисею, как и все креолки, молодая девушка была очаровательна, приютившись на диване, как beija flor в чашечке цветка; особенно же в эту минуту, когда с трудом сдерживаемый гнев волновал ее и покрывал щеки алым лихорадочным румянцем, донна Лаура была пленительна, но вместе с тем и величественна, что внушало почтение и почти благоговение.

Дон Рок де Кастельмельор, несмотря на свое решение и твердое намерение, которое он выказал, не мог воспротивиться могущественному очарованию такой благородной и непорочной красоты; он опустил глаза перед взглядом молодой девушки, исполненным ненавистью и почти презрением, и слегка взволнованным голосом возобновил разговор, которому он придавал такую цену.

— Мы достигли, сеньорита, — сказал он, — границы цивилизованных бразильских стран, и, если я не ошибаюсь, дорога, по которой мы теперь должны следовать, проходит по пустыне, куда до нас только некоторые отважные исследователи осмеливались проникнуть; я думаю, что настала минута откровенного объяснения и что пора определить отношения наши друг к другу.

Донна Лаура презрительно улыбнулась.

— Положение это, — сказала она с горечью, прерывая его, — нужно, однако, яснее представить; я буду избегать, если вам угодно, входить в известные подробности, напоминая вам их; я сама… о! не перебивайте меня, пожалуйста, — вскричала она с живостью, потому что молодой человек пробовал прервать ее. — Вот сущность в двух словах: мой отец, дон Зено Альварес Кабраль, потомок одного из самых знаменитых конквистов этого края, скрывшись в окрестностях Буэнос-Айреса по неизвестным мне причинам, которые, без сомнения, не важны для вас, гостеприимно принял заблудившегося путешественника, который во время ужасной ночной бури приехал к двери его гасиенды; путешественник этот были вы, сеньор, потомок не менее знаменитого рода; один из ваших предков был королевским губернатором в Бразилии. Имя маркиза дона Рока де Кастельмельора обеспечивало моего отца в отношении вашей честности и вашего благородства; вы были приняты изгнанником не как чужой, даже не как соотечественник, но как друг и брат. Наше семейство сделалось вашим; все это правда, не так ли? Отвечайте мне, сеньор.

— Все это правда, сеньорита, — отвечал маркиз, невольно смущенный звуком голоса молодой девушки.

— Я с удовольствием вижу, что за неимением других качеств вы откровенны, — продолжала она с иронией. — Возвращаюсь к рассказу: мое семейство, лишенное всех своих имуществ, изгнанное уже около столетия из страны, открытой одним из его предков, находилось в затруднительном положении и сохраняло свое достоинство между иностранным народонаселением, среди которого судьба заставляла его жить, занимаясь разведением скота в большом количестве и управляя с трудом приобретенными на границе пустыми землями. Вы представились моему отцу, как жертва политических интриг тех людей, в руки которых португальский король отдал свою власть; этой причины было довольно, чтобы наш дом сделался вашим и чтобы мой отец не скрывал от вас своих тайн; была, однако, одна, которую, несмотря на всю вашу ловкость, вам не удалось открыть; от этой тайны зависело состояние его семейства, если, как надеялся мой отец, король позволит ему возвратиться в Бразилию; секрет этот знали только мой отец, брат и я. Каким образом вы если не открыли, то узнали его настолько, чтобы он мог возбудить вашу алчность и скупость до такой степени, что вы изменили своим благодетелям? Впрочем, я не стану трудиться объяснить себе это явление; человеческая низость имеет свои тайники, в которых мне не следует рыться; одним словом, прожив с нами несколько месяцев как друг, вы не удостаивали меня ни малейшим вниманием и, поступая со мной скорее как с дитятей, чем как с молодою девушкой, обнаруживали пошлую вежливость, которую образование сделало вашим долгом; теперь вы неожиданно переменились — я это заметила — и начали старательно за мной ухаживать. Глупую и веселую девушку, которой я была тогда, это очень удивило, но нисколько не тронуло; ваше внимание, далеко не нравясь, утомляло меня. Вы видите, что я также откровенна, кабальеро.