Густав Эмар - Том 23. Заживо погребенная. Валентин Гиллуа

Мы сказали, что ночь была великолепна. Такие люди, как наши действующие лица, привыкли ездить по пустыне во всякое время, эта ночная поездка была скорее отдыхом для них; они ехали рядом и разговаривали между собою о постороннем, об охоте, об экспедиции против индейцев — предмет разговора, всегда очень приятный для лесных наездников, и быстро подвигались к тому месту, которого хотели достигнуть.

— Я должен предупредить вас, друг мой, — вдруг сказал Валентин, — что если мы действительно едем по дороге к крепости Чичимек, то мы встретим там, вероятно, несколько человек: это мои друзья, которым я назначил там свидание и которых я вам представлю; по причинам, которые вы скоро узнаете, эти друзья поехали не по одной дороге со мной и по всей вероятности уже ждут меня в назначенном месте.

— Мне все равно, кто бы ни находился там, и если это действительно ваши друзья, главное состоит в том, чтобы мы не ошиблись насчет пути, — сказал Тигреро.

— Признаюсь, я не способен решить этот вопрос: я в первый раз отважился пуститься в Скалистые горы, куда надеюсь никогда более не возвращаться. Итак, я отдаю себя совершенно в ваше распоряжение.

— Я постараюсь всеми силами, но не могу ручаться, что точно приведу вас в то место, куда вы желаете попасть.

— Ба! — улыбаясь, сказал охотник. — Два места, похожие на то, которое я вам описал, нечасто должны встречаться в этих окрестностях, как они ни живописны, и заблудиться уж точно было бы несчастьем.

— Впрочем, мы скоро узнаем, — сказал Тигреро, — потому что мы приедем через полчаса.

Звезды начинали бледнеть, горизонт стал принимать перламутровый оттенок, предметы прояснились.

Уже несколько минут, как авантюристы проехали перекресток и въехали на тропинку довольно узкую, причудливые извилины которой шли по бокам скал, нависших над страшными безднами; всадники перестали управлять лошадьми и положились на их инстинкт. Эта предосторожность очень благоразумна и все путешественники должны пользоваться ею.

Вдруг поток света блеснул на горизонте и осветил пейзаж; взошло солнце, лучезарное и великолепное; позади путешественников оставался еще последний мрак ночи, а перед ними светлый день заставлял блистать вершины гор.

— Наконец, — закричал охотник, — нам теперь светло, я надеюсь, мы скоро увидим крепость Чичимек.

— Посмотрите прямо перед вами через зубчатую вершину этой горы, — отвечал Тигреро, протянув руку, — вот эспланада, к которой я вас веду.

Охотник остановился, у него закружилась голова. Непроходимая пропасть отделяла его от огромной эспланады. Подножие горы обрушилось от землетрясений, столь частых в этих местах, а вершина осталась в целости и значительно возвышалась над долиной, паря над ней по какому-то непонятному равновесию. Это зрелище было и величественно, и страшно.

— Прости Господи! — прошептал охотник. — Кажется, я испугался, невольно все мои мускулы затрепетали… Уф! Не хочу более смотреть, поедемте дальше, друг мой.

Они все ехали по извилинам тропинки и через полчаса, наконец, въехали на эспланаду.

— Именно здесь! — вскричал охотник, показывая остатки вчерашнего костра.

— Но ваши друзья? — спросил Тигреро.

— Ведь вы сказали, что здесь недалеко есть грот?

— Точно.

— Они, верно, спрятались туда, услышав топот наших лошадей.

— Может быть.

— Посмотрите!

Охотник выстрелил из своего ружья.

При звуке выстрела явились три человека, хотя невозможно было угадать откуда они пришли.

Эти трое были: Весельчак, Черный Лось и Орлиная Голова.

Теперь нам надо оставить Валентина Гиллуа и его товарищей на эспланаде крепости Чичимек, куда мы скоро к ним вернемся, и поговорить о других лицах, долженствующих играть важную роль в нашем рассказе.

Миль за шесть от того места, где встретились Валентин Гиллуа и Тигреро, караван из десяти человек остановился в ту же ночь и почти в ту же минуту, как и охотник, в узкой долине, совершенно укрытой от ветра густым кустарником.

Этот караван удобно расположился на берегу прозрачного ручейка; с лошаков сняли багаж, поставили палатку, развели огонь и начали готовить ужин.

Один из этих путешественников принадлежал, по-видимому, к высшему обществу, а другие были индейские пеоны или слуги.

Хотя костюм этого путешественника был самый простой, надменность его обращения, его величественная походка выдавали человека, давно привыкшего властвовать и не допускавшего ни отказа, ни даже малейшей нерешительности.

Ему было уже за пятьдесят; роста он был высокого, строен, все движения исполнены чрезвычайного изящества. Широкий лоб, черные блестящие и открытые глаза, длинные усы с проседью и волосы, остриженные под гребенку, выдавали в нем военного, что еще подтверждалось его резким и отрывистым разговором. Хотя он выказывал довольно любезное обращение, однако невольно изменял себе, и легко было узнать, что скромный костюм мексиканского золотоискателя было ничто иное как маскарад.

Вместо того чтобы удалиться в палатку приготовленную для него, человек этот сел у огня вместе с пеонами, которые поспешили дать ему место с нескрываемым почтением.

Между пеонами два человека особенно привлекали внимание: один был краснокожий, другой метис, с умным взглядом, насмешливой улыбкой и раболепным обращением, который по каким-то причинам пользовался расположением своего господина; товарищи называли его Карнеро, а иногда капатац.

Карнеро был остряк в караване, он всегда был готов смеяться и шутить, вечно курил сигару и отчаянно бренчал на гитаре; но под этой легкомысленной наружностью он скрывал характер более серьезный и мысли более глубокие, нежели хотел показать.

Краснокожий составлял с капатацем самый полный контраст; это был длинный сухой, худощавый человек, с угловатыми чертами, с мрачным и печальным лицом, с черными глазами, глубоко запавшими, вечно находившимися в движении и с выражением неуловимым; большой рот с зубами широкими и белыми, как миндалины; тонкие, сжатые губы составляли физиономию не очень симпатичную и казавшуюся еще более зловещей при неразговорчивости этого человека, который говорил только в самых необходимых случаях и то односложно; о возрасте его трудно было составить какое-нибудь мнение, как вообще о возрасте всех индейцев, потому что волосы его были черны, как вороново крыло, а кожа на лице не имела ни одной морщинки; впрочем, он казался одаренным необыкновенной силой.

Он нанялся в Санта-Фе в проводники каравану и, если не принимать во внимание его упорного молчания, его можно было только хвалить за ловкость, с какой он исполнял свою обязанность.

Пеоны называли его индейцем, а иногда Хосе — насмешливое прозвище, которым в Мексике называют мирных индейцев; но краснокожий казался столь же нечувствителен к похвалам, как и к насмешкам.