Густав Эмар - Том 17. Твердая рука. Мексиканская месть

Я с большим трудом успел скрыть мое волнение и успел скрыть свою печаль так, что Рафаель ничего не заметил.

Мой друг рассказывал мне о своей любви по целым дням, с тою обильною любезностью, с какой влюбленные говорят о предмете своей любви.

Рафаель и не подозревал того, что он терзал меня этим. Ежели бы он мог заподозрить мои чувства к Антоние, то его дружба ко мне была столь откровенна, что, быть может, опасаясь сделать меня несчастным, он попытался бы ежели не забыть Антонию — это было выше человеческих сил, то отказаться от нее.

Но я так искусно притворялся равнодушным, что совершенно провел его; он начал даже упрекать меня в бесчувственности.

Я провел ужасную ночь; на другой день я принял твердое решение.

Я встал с постели до восхода солнца и, употребив всевозможные предосторожности, чтобы никого не разбудить, вышел из дому с намерением удалиться навсегда.

На рейде стояло американское китоловное судно; я знал, что оно нуждалось в матросах, явился к капитану и был им принят. Спустя два часа корабль вступил под паруса и удалялся с попутным ветром в направлении к берегу N.О., где ему было назначено крейсирование для ловли жемчуга.

Дон Маркос остановился; он встал, взял из шкафа бутылку и откупорил ее.

— Не находите ли вы, так же как и я, — сказал он, — что пулька производит сердцебиение? Выпьем лучше траго де рефино де Каталюна: оно превосходно и оживит нас.

Дон Альбино подал ему свой стакан не отвечая; они чокнулись и духом опорожнили свои стаканы до последней капли.

— А потом? — спросил дон Альбино, заметивши, что его хозяин хранил молчание.

— Это верно, я не окончил, — сказал он, — выслушайте же. — голос его был сух; отрывочные звуки свидетельствовали о душевном страдании, а между тем лицо его было спокойно.

— Прошло три года, — сказал он, — во время которых я объехал почти вокруг света, плавая то с англичанами, то с французами, а чаще всего с североамериканцами.

В продолжение этих трех лет я не получал никакого известия ни о моем отце, ни о Рафаеле. Кто сообщил бы мне об них?

Во время моих бродяжнических курсов, увлекаясь примером наших товарищей, а также и желанием забыть мою любовь, я износил мое сердце во всех портах, в которых побывал мой корабль, растрачивая свою жизнь без цели и без удовольствия в оргиях, которым я предавался с лихорадочной жаждой, но которых, однако же, я стыдился впоследствии. Однажды судно, на котором я находился, бросило якорь в Сан-Бляс.

Я уже сказал вам, что со времени моего отъезда прошло три года. Любовь в особенности поддерживается надеждой; я не имел ее, я полагал, что она умерла. Я в первый раз находился в мексиканском порту. Со времени моего побега я всегда принимал все предосторожности, чтобы не возвращаться на родину; в этот раз мои предосторожности случайно были рассеяны: авария, которую потерпел корабль во время быстрых маневров в бурю, принудила его поскорее найти приют, где бы он мог оконопатиться.

Я не знаю, какие идеи закружились в моей голове при виде мексиканских берегов; род опьянения или скорее сумасшествия овладел мною, и у меня было только одно желание: увидеть моего отца, которого я так подло бросил и которого, быть может, мой отъезд довел до отчаяния. О своей любви я совершенно забыл.

Повторяю вам, что она, действительно, умерла.

Дон Маркос сделал новую паузу, его лицо слегка побледнело, брови его нахмурились, вероятно, при пробудившихся воспоминаниях; он налил себе стакан рефино и духом опорожнил его.

— Я попросился у моего капитана отпуск; сначала он не хотел отпускать меня, но потом согласился на увольнение.

Я съехал на берег; так как мой пояс был наполнен золотом, то мне легко было экипироваться для путешествия, которое я хотел сделать сухим путем.

Не знаю, какая-то сила гнала меня, какое-то предчувствие заставляло меня торопиться: мне, забывшему совершенно в продолжение этих трех лет моих родных и друзей, казалось, что мое присутствие было необходимо для тех, которых мне хотелось видеть, и что ежели бы я не отправился немедленно в путь, то я прибыл бы слишком поздно.

На другой день, севши на прекрасную лошадь, я выехал из Сан-Бляса. Так как дорога, по которой мне предстояло ехать, была длинная и пустынная и кроме того со мною было около двухсот унций (17 000 французских франков), что составляло довольно значительную сумму, скопленную мною, я вооружился, для того чтобы защищать себя в случае нападения; к тому же в Америке не принято предпринимать путешествие без оружия.

Между тем, несмотря на мои предосторожности, со мною не случилось ничего необыкновенного; я ехал быстро, останавливаясь только в крайней необходимости: для того чтобы дать лошади отдых, и через пятнадцать дней я был уже среди знакомых мне пейзажей.

Чем более уменьшалось расстояние, отделявшее меня от нашего ранчо, тем более беспокойство мое возрастало; я тосковал и сильнее погонял мою лошадь. Наконец, в одно утро я въехал в шапарраль, находившийся на расстоянии не более двенадцати лье от жилища моего отца; и хотя моя лошадь была утомлена далекой поездкой, я мог надеяться к вечеру достигнуть цели моего путешествия.

Между тем, кажется, я дурно рассчитал то расстояние, которое мне оставалось проехать, или же моя лошадь была более утомлена, чем я предполагал, потому что уже было одиннадцать часов ночи, когда я проехал мимо рощи, находившейся в нескольких сотнях шагов от ранчо, в котором я увидел уже издали горевший огонь.

Увидав его, я задрожал от радости и пришпорил свою лошадь, которая, напрягши свои последние силы, пустилась в галоп. Вдруг огни, с которых я не сводил глаз, внезапно исчезли. По невольному чувству я вздрогнул и почувствовал, что на лице моем выступил холодный пот; почти в то же время я услыхал два выстрела, раздавшиеся один за другим, которые слились почти в один выстрел; потом бешеный галоп скачущих во всю мочь лошадей, которые проехали мимо меня как зловещие тени.

Я поспешил к ранчо с грустным предчувствием о несчастии, я подъезжал к нему, как вдруг моя лошадь бросилась в сторону и повалилась со всех четырех ног.

Так как я был осторожен, то не был ранен; я встал и побежал с ружьем в руке к ранчо, бросив свою лошадь и не думая более о ней.

На пороге дома я споткнулся о какое-то препятствие, которое заграждало мне путь.

Я наклонился; это было тело человека, лежавшего поперек дверей. Мои руки, которыми я оперся об него, обагрялись кровью.

Произошло убийство.

Несколько времени стоял я неподвижно в испуге; величайшим усилием воли я бросился в дом.

В то же время я услыхал щелканье ружейного курка, который взводили, и получил рану в грудь.

— Батюшка! Батюшка! Это я! — крикнул я.