Густав Эмар - Том 2. Степные разбойники. Закон Линча

— Это в самом деле лучший совет, какой только можно было дать, — сказал Валентин, — я спешу с ним согласиться. Итак, вы будете сопровождать нас до границы, отец мой?

— Несомненно, друг мой, и даже еще дальше, если понадобится. Пусть это вас не беспокоит. Остается только выбрать место, куда нам отправиться.

— Это верно, — заметил Валентин, — но вот в чем затруднение. Необходимо устроить мою мать поблизости, чтобы я мог часто навещать ее, и в то же время настолько далеко от прерии, чтобы она была вне всякой опасности.

— Но, — возразил дон Мигель, — мне кажется, что моя асиенда недалеко от Пасо-дель-Норте вполне подходит для этой цели, тем более, мой друг, что ваша мать найдет там полную безопасность и любые удобства, какие только вы можете пожелать для нее.

— В самом деле, — воскликнул Валентин, — находиться на вашей асиенде было бы самым удобным для моей матери, и я от всего сердца благодарю вас за предложение! Но, к сожалению, я не могу его принять.

— Почему же?

— По той простой причине, с которой вы сами согласитесь — а именно, что ваша асиенда слишком далеко отсюда.

— Вы думаете? — спросил дон Мигель.

Валентин не мог удержаться от улыбки при этом вопросе асиендадо.

— Друг мой, — сказал он. — С тех пор как вы очутились в этих прериях, различные обстоятельства заставили нас столько раз менять направление движения, что вы совершенно потеряли представление о каких бы то ни было расстояниях и, я уверен, даже не подозреваете, в скольких милях от Пасо-дель-Норте мы теперь находимся.

— Должен признать, что это так, — сказал дон Мигель, сильно удивленный, — но тем не менее я предполагаю, что мы не очень далеко оттуда.

— Но все же, сколько миль?

— Ну что же, миль пятьдесят, не более.

— Мой бедный друг, — произнес Валентин, покачав головой, — как вы ошибаетесь. Отсюда более семисот миль до Пасо-дель-Норте, который находится на границе цивилизованной страны.

— Карай! — воскликнул дон Мигель. — Вот уж не думал, что мы так далеко забрались.

— Затем, — продолжал Валентин, — от этого города до вашей асиенды около пятидесяти миль, не так ли?

— Да, почти столько.

— Итак, вы видите, мой друг, что, к моему сожалению, я не могу принять вашего любезного предложения.

— Что же тогда делать? — сказал генерал Ибаньес.

— Да, это затруднительно, — сказал Валентин. — А между тем время не терпит.

— Однако ваша мать никоим образом не может оставаться здесь, — заметил дон Мигель, — это для нее совершенно невозможно.

Курумилла до тех пор, по обыкновению, следил за ходом разговора, не принимая в нем никакого участия. Видя, что охотники не могут прийти ни к какому решению, он неожиданно обратился к Валентину и произнес:

— Друг хочет говорить.

Все присутствующие присмотрели на него.

Охотники знали, что Курумилла заговаривал всегда только для того, чтобы дать какой-нибудь совет, которому обычно все следовали.

Валентин жестом выразил свое согласие.

— Наши уши открыты, вождь, — сказал он.

Курумилла встал.

— Кутонепи забывчив, — сказал он.

— Что же я забываю? — сказал охотник.

— Кутонепи брат Единорога, великого вождя команчей.

Француз радостно хлопнул себя по лбу.

— Это верно, — воскликнул он, — о чем же я думаю? Честное слово, вождь, вы — сама сообразительность, ничто от вас не ускользнет.

— Мой брат доволен? — с радостью спросил индейский вождь.

Валентин с жаром пожал ему руку.

— Вождь, вы самый превосходный человек из тех, кого я знаю, — воскликнул он. — Благодарю вас от всего сердца! Впрочем, нам нечего больше и говорить об этом, мы друг друга понимаем, не правда ли?

Индеец с жаром ответил на рукопожатие своего друга и сел, прошептав всего лишь одно слово, выражавшее его чувства:

— Хорошо.

Остальные присутствующие ничего не могли понять. Несмотря на то, что они давно уже жили в прерии, они все еще не привыкли к индейской лаконичности. Поэтому они с нетерпением ожидали, чтобы Валентин объяснил им, о чем он говорил со своим другом.

— Вождь, — с живостью сказал Валентин, — сразу сообразил то, над чем мы тщетно ломали головы.

— Как так? Объясните, — сказал дон Мигель.

— Как, вы не понимаете?

— Честное слово, не понимаем.

— А между тем это очень просто: я давно уже усыновлен племенем команчей, а именно родом Единорога. Этот вождь не откажет, я убежден в этом, принять мою мать в их селении. Краснокожие меня любят, Единорог мне предан, а потому о моей матери будут хорошо заботиться. С другой стороны, мне будет легко навещать ее каждую свободную минуту.

— Canarios! — воскликнул генерал Ибаньес. — Это верно, честное слово, вождь, — добавил он, дружески похлопав индейца по плечу. — Должен сознаться, что мы ужасные простаки и что у вас в одном мизинце больше разума, чем в нас всех.

Совещание это длилось немало времени — солнце давно уже взошло, когда оно окончилось.

Мать Валентина, вполне отдохнувшая от волнений протекшей ночи, появилась в гроте и обняла своего сына.

После завтрака оседлали лошадей и собрались в путь.

— Куда же ты везешь меня, дитя мое? — спросила мадам Гилуа Валентина. — Ты знаешь, что я теперь всецело принадлежу тебе и что ты один должен обо мне заботиться.

— Будьте спокойны, матушка, — отвечал Валентин, — хотя мы и в прерии, но отыскали для вас такое убежище, где вы будете в полной безопасности, и в то же время я буду иметь возможность навещать вас каждую неделю.

Валентин, как и все люди с твердым и решительным характером, предпочитал, вместо того, чтобы обходить затруднение, действовать прямо, убежденный, что чем решительнее он поступит, тем быстрее и легче можно будет смягчить последствия удара.

Инстинктивным движением старая женщина, уже сидевшая на лошади, остановила ее и взглянула на сына глазами, полными слез.

— Что ты говоришь, Валентин? — произнесла она дрожащим голосом. — Ты собираешься меня покинуть?

— Вы не поняли меня, матушка, -возразил он, -после столь долгой разлуки я ни за что не соглашусь жить вдали от вас.

— Увы! — прошептала она.

— Но только, матушка, — продолжал он твердо, — вы должны согласиться с тем, что жизнь в прериях сильно отличается от жизни цивилизованной.

— Я уже знаю это! — со вздохом произнесла она.

— Тем лучше, — сказал он. — Эта жизнь предъявляет требования, которые было бы слишком долго объяснять, и заставляет постоянно передвигаться с места на место, проводя целые дни в седле.

— Хорошо, дитя мое, но не заставляй меня страдать так долго и скажи мне в двух словах, в чем дело и к чему ты ведешь этот разговор.

— К тому, матушка, что эта жизнь, полная трудов и опасностей, может быть, даже приятна для молодого человека, подобного мне, с железным характером и давно привыкшего ко всем ее случайностям. Но она совершенно невозможна для вас, в вашем возрасте и при вашем состоянии здоровья. Вы — мое единственное сокровище, матушка, которое я нашел каким-то чудом и которое я не хотел бы потерять так скоро, поэтому я не имею права из малодушия подвергать вас невзгодам и лишениям, которые за одну неделю сведут вас в могилу.