Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Часть переселенцев подчинилась, и короткополый принялся подсчитывать. Потом, с улыбкой до ушей, повернулся ко мне:

– Полагаю, у нас большинство, капитан! Ура, ребята! Даешь Симаррон!

Все завопили, как черти, а замолкнув, уставились на меня.

– В таком случае, – преспокойно говорю я. – Желаю вам приятного путешествия. – После чего поворачиваюсь, чтобы подтянуть подпругу у мустанга. Все замерли.

– Что вы хотите сказать? – вопит Скейт. – У нас большинство! Караван идет на Симаррон!

– Он идет в Бент, – негромко отвечаю я. – По крайней мере, та его часть, которой руковожу я. Все дезертиры… – я потянул ремешок, – могут отправляться на Симаррон или в ад, или куда им заблагорассудится.

Как видите, я рассчитывал, что мой уверенный вид поколеблет их – они привыкли почитать меня капитаном каравана, и если мне удастся сохранить самообладание и деловитость, это может заставить их усомниться в своем решении. И действительно, поднялся сильный гвалт, Скейт смотрел так, будто готов был убить меня, но даже некоторые «пираты» дрогнули и начали препираться между собой. Не сомневаюсь, все получилось, если бы не Сьюзи, которая, буквально пыша гневом, обрушилась на них, честя Скейта почем зря и не щадя даже рассудительных эмигрантов, которые, по ее словам, обязаны повиноваться мне.

– Вы связаны клятвой! – верещала она. – Да я на вас в суд подам, подлые прохвосты! Будете делать то, что вам говорят, так вот!

Я бы с удовольствием пнул ее в обтянутый сатином зад – худшей выходки она и придумать не могла. Вожак переселенцев, до того твердивший, что «капитан каравана главный, не так ли?», после ее эскапады побагровел и вскинулся. Это был благообразный, солидного вида старикан. Его борода буквально встала дыбом.

– Чтоб какая-то сутенерша указывала мне! – говорит он и поворачивается спиной.

Большинство эмигрантов нехотя потянулись за ним, а ребята из Питтсбурга снова завопили «ура» и стали рассаживаться по фургонам. И вот наш капитан остается при своих интересах и ничего не может с этим поделать.

Что я знал наверняка, так это что не стану пересекать реку. Передо мной стояло лицо Вуттона: «Не Симаррон… Тощий бизон…» Одной мысли о пустыне и риске заблудиться было для меня достаточно. Скейту с дружками беспокоиться не о чем: если все обернется скверно, они пришпорят коней, возвращаясь к Арканзасу и воде, и проложат себе дорогу в форт Манн. Но с народом в фургонах все будет кончено. И наша маленькая группа тоже попадает в жуткий переплет: у нас остаются восемь фургонов и дилижанс с возницами, но нам предстоит недельная дорога до форта Бент без охраны. Если нам встретятся рыщущие индейцы, мы можем рассчитывать только на мои револьверы и те, что есть у погонщиков и саванеро.

Впрочем, я ошибался: с нами остались инвалиды. С некоторым колебанием они примкнули ко мне, заявив, что предпочитают идти в Бент – воздух на северном берегу-де чище, – они в этом уверены – и им не по душе поведение Скейта и тех питтсбургских лоботрясов – честное слово.

– У нас, сэр, есть некоторые представления о совести и порядочности, – заявляет тот самый, что поставил диагноз шайену, причем с таким поразительным успехом.

Его сотоварищи заорали: «Браво! Правильно!» – и стали подкидывать в воздух свои ингаляторы и грелки в знак одобрения.

«Боже милостивый, – думаю я, – остались только шлюхи да инвалиды. Но они хотя бы имеют понятие о дисциплине.»

– Пригляжу-ка я лучше за провизией, иначе наш приятель Скейт оставит нам одни объедки, – говорит тут Ньюджент-Хэр.

– Вы не уходите с ними? – удивленно спрашиваю я.

– С какой стати? Меня наняли на поездку до Калифорнии, и я исполняю свои обязанности.

Знаете, даже в этот миг, когда мне, казалось бы, следовало благодарить небо за лишнюю пару умелых рук, я отказывался верить любому его слову.

– Кроме того, – продолжает он, галантно кивая Сьюзи, стоявшей рядом в тревоге и тоске, – Грэттен не тот парень, что бросает даму в трудные времена, вот так.

И ирландец удалился, напевая себе под нос, тогда как моя благоверная атаковала меня со своими слезами и раскаянием, ибо у нее хватало ума сообразить, что именно ее неразумное вмешательство решило дело. Будь у меня поменьше важных забот, я, наверное, дал бы волю чувствам, но так просто коротко посоветовал ей отправляться в дилижанс и удостовериться, что голодранцы Скейта не успели отбить нескольких телочек от ее кринолинового стада.

Вокруг фургонов с припасами шли оживленные дебаты: Скейт заявлял, что он с парнями, состоя в нашем караване, имеет право на продукты; Грэттен гнул свою линию: раз они перестали работать на нас, то лишаются и довольствия, а если попытаются взять его силой, он пристрелит первого же сунувшегося к мешкам. Говоря это, ирландец откинул полу плаща и засунул большой палец за ремень рядом со своим кольтом. Скейт поупирался и повыступал немного, но потом уступил, и я счел случай благоприятным, чтобы напомнить эмигрантам: если у них есть намерение передумать, то ради бога. Никто не откликнулся, и мне сдается, они просто уповали на многочисленность отщепенцев и огневую мощь парней Скейта.

Они едва начали переправу, когда наша немногочисленная группа покатила дальше вдоль Арканзаса, и я поднялся на холм, дабы обозреть местность впереди. Как и всегда, насколько хватало глаз, перед нами простиралась всего лишь колышущаяся прерия с илисто-мутной полосой Арканзаса, обрамленной полоской тополей и ив. На всем огромном пространстве царила неподвижность: даже птиц не было видно. Я с тяжелым сердцем наблюдал, как наш маленький караван медленно полз по склону. Вот дилижанс Сьюзи с извозчиком и сидящими сзади слугами; четыре фургона, в которых волов заменили мулами, и остальные четыре с упряжками из быков, все с возницами. Пологи на фургонах с девицами подняли, и в лучах восходящего солнца можно было видеть, как они благочинно сидят рядочками в своих чепчиках. Замыкали процессию две кареты Цинциннатского оздоровительного общества, с багажом, закрепленном на крышах; даже с расстояния в четверть мили было слышно, как их пассажиры обмениваются мнениями по поводу симптомов своих болезней.

Четыре дня двигались мы вверх по течению реки, не встретив ни одной живой души, я поверить не мог такой удаче. Потом пошел дождь. Это были потоки, которых вы даже представить себе не можете: настоящий водопад обрушился на тропу, превратив ее в жидкое месиво, из которого увязший фургон можно было вытащить только при помощи еще четырех упряжек. Мы старались держать повыше, и пробивались сквозь непогоду весь день, до позднего вечера, ослепнув от вспышек молний и оглохнув от грома. К ночи ливень прекратился, мы разбили лагерь в небольшой лощине и обсушились. Ярость бури сменилась мертвенным покоем – мы даже разговаривали в полголоса, – и ощущение создавалось такое, будто нечто невыносимо гнетущее разливается вокруг, даже воздух казался тяжелым. Было сыро и душно, ни дуновения, а тишина повисла такая, что уши закладывало.