Нина Соротокина - Гардемарины, вперед! Книга 1 и 2

- Гаврила, бросай все! Неровен час…

- Ага. - Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не было разночтении, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. - Теперь все. С богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

- Куда, Гаврила Ефимович?

- В парк, за дурманом.

- Я с вами, - с готовностью согласился гайдук.

- Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос.

- Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо!, Понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу - Прошка.

- Траву собирать, пустырник, - опередил Гаврила вопрос. - Алешка собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

- Ночью-то? - печально спросила карлица. - Еще вернетесь когда, Гаврила Ефимович?

- Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю. Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.

- Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли крепче.

- На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, - вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погла дил по плечу: «Эх, Алексей Иванович…»И, устыдившись этой неположенной по чину ласке, опять нагнулся к Прошке:

- Следи, чтоб не орали. Чуть что - пусть настойку пьют. Августе Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

- Гаврила, идем! - требовательно сказал Алексей, уловив внимательным ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев, на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила: «Лекаря!»

- Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?

Ноги сами находили дорогу, деревья расступились перед беглецами, мраморные нимфы вставали на пути, чтобы лилейной ручкой указать верное направление.

- Не могу я бегать, - хрипел Гаврила за спиной у Алеши. - У меня от бега колотье в боку. Ох, господи…

А в доме хлопали двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали, блажили человеческие глотки. Даже западная половина дома пришла в некоторое волнение: «А вдруг пожар?» И вот уже «белые» и «синие» войска, вооружившись фонарями, двинулись сомкнутыми рядами в парк,неся, как победный клич: «Лекаря! Лекаря!»

«Во орут», - подумал даже с некоторым уважением Алексей.

И профессиональная обида обожгла сердце - словно не жал он для этих малохольных колючий пустырник, словно не вливал в эти дурные глотки сок благородной травы. И понял Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила, как благородный дух, держал этот дом в безгласном повиновении, а теперешние вопли и крики - это полная страстного томления тоска по безвозвратно ушедшему покою.

Последние метры Алексей проволок Гаврилу на себе. Никита и Саша ждали их, как было договорено, в обычном месте встреч.

- Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте сюда. Что с Гаврилой? Тебя не избили? Кто там кричит?

Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.

- Скажешь тоже - избили! Он у них вроде бога. Туземцы проклятые! Это они за нами гонятся, - проговаривал Алексей, силясь оторвать от земли раскисшее тело Гаврилы, подсадить его и какнибудь перекинуть через высокую ограду. Гаврила слабо помогал Алешиным усилиям, но мелькнувший меж деревьев свет совершенно парализовал его волю, и он смирился с неизбежностью:

- Все… Конец… Не уйти. Бросьте меня. Хоть сами-то спасетесь!

- Ты бредишь, Гаврила? Нам-то от кого спасаться? - закричал Саша, остервенело дергая камердинера, пытаясь протащить его сквозь узкие зазоры решетки.

- Сашка, он же не может расплющиться! - пробовал угомонить друга Никита.

- Тогда вплавь! - И Алеша решительно толкнул податливую фигуру в воду.

Раздался легкий всплеск…

- Я плавать не умею, - только и успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Алексея ухватила его за воротник, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и они благополучно вылезли на берег по другую сторону злополучной решетки.

Друзья подхватили безжизненное тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге коляске.

Когда коляска отъехала настолько, что не стало слышно криков погони, Гаврила очнулся, брезгливо снял со лба липкие водоросли.

- Вина бы, господа, - пробормотал он зябким голосом.

- Пожалуйста. - Саша услужливо вложил в онемевшую от холода руку бутылку токайского.

Гаврила сделал большой глоток и протянул бутылку Алексею.

- Такого помощника, как Алешенька, мне никогда не найти, - сказал он грустно.

Сидящий на козлах Никита оглянулся, блеснул в улыбке зубами.

- Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Сорбонну!

- Прямо сейчас? Куда ж я в мокром-то? И компоненты надо уложить. У них там в Париже ни пустырей, ни болот.

- Не волнуйся, еще успеешь обсохнуть, - успокоил камердинера Никита. - Батюшка назначен во Францию посланником. Нас он берет с собой, а выезд не раньше, чем через неделю.

- А там, смотришь, и я к вам наведаюсь, - рассмеялся Саша.

- Кхе… О, Париж! О, Сорбонна! - Гаврила приосанился и неожиданно тонким и скрипучим фальцетом запел: «Гаудеамус, игитур, ювенэс дум сумус…»

- Гаврила, ты пьян! Ради всего святого - не надо латыни!

- Пусть поет!- Никита щелкнул кнутом.- На этот раз латынь вполне к месту. Будем веселиться, пока мы молоды… Вперед, гардемарины!

Новый 1744 год друзья наши встретили врозь.

Алексей Корсак- в Петербурге в Морской академии. Начальство оного заведения учинило ему дотошный экзамен, нашло его знания весьма удовлетворительными и зачислило на последний курс.

Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург и, проведя месяц в его дому, совершила вещь невозможную - помирила Аглаю Назаровну с мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня стихийно стерла невидимую черту, деляющую усадьбу на два клана. Меньше стало крику и ору, а в тронной зале в поисках справедливости теперь присутствуют как «белые», так и «синие». Впрочем, чистый цвет редко теперь у них встретишь, смотришь, панталоны белые, а камзол синий или наоборот, однако все это мелочи…

По отбытии из дома Черкасских Софья поселилась под Петербургом на дарованной ей мызе.Вера Константиновна оставила до срока Перовское и стала жить вместе со своей будущей невесткой.Как ни старался князь, ему не удалось вернуть завещанное монастырю богатство Зотовых,но тетушка Пелагея Дмитриевна после продолжительной беседы с Черкасским устыдилась и в его присутствии начертала завещание, где отписала все племяннице. Событие это было вполне своевременно, потому что важная помещица, хоть и лежала в шелках и бархате с французским романом в изголовье, была очень плоха - водянка раздула живот и ноги.