Джон Биггинс - Австрийский моряк

Из рассказанного выше вы можете сделать вывод, что ни Хиршендорф в 1890-е годы в целом, ни наш дом в частности не являлись самым здоровым местом на свете для взросления двух мальчиков. Но в бытность детьми мы попросту не замечали этих неурядиц, и лишь когда возраст наш начал выражаться двумя цифрами, перед нами стала приоткрываться вся нелепость окружающей среды. В моем случае потеря невинности пришлась на 1896 год, когда я пошел в гимназию кронпринца эрцгерцога Рудольфа. То было мрачное строение из оштукатуренного кирпича, похожее на тюрьму и с внутренним мощеным двориком, неизменно запертым, вид которого навевал мысли об установленной посредине виселице. Без малейшего удовольствия вспоминаю я безрадостные коридоры с выцветшей краской на стенах, которая на уровне метров полутора от пола была истерта бесчисленными плечами учеников, бредущих с одного скучного урока на другой, и гулкие лестничные пролеты с деревянными перилами, липкими от впитавшегося за поколения пота с юношеских ладоней. Полученное мной образование было, без сомнения, всесторонним в своей концепции. Но с глубоким креном в классику: очень много латыни и греческого, которые я терпеть не мог, хотя языки всегда давались мне легко, и вбивалось нам в голову скучающими учителями, отбывающими тут пожизненную каторгу. Зимой в классных комнатах было темно и холодно как в тюремной камере, летом окна, которые никогда не открывались, завешивали белой бумагой, чтобы мы не глазели на кружащих в небе ласточек.

И все же, тут нет ничего такого. Школы всегда были местом малоприятным, и я даже рад, что протирал штаны там, а не в одной их тех тюрем строгого режима, учиться в которой мне бы довелось, родись я в Англии. Нет, проблема гимназии эрцгерцога Рудольфа заключалась скорее в том, что царящее в городе напряжение просачивалось и в жизнь учеников. Мальчики, которые были бы просто задирами, становились немецкими задирами-националистами (дети чешских националистов ходили в новую гимназию Палацкого в другом конце города), а ябеды и доносчики — националистическими ябедами и доносчиками.

С нашей чешской фамилией и внешностью мы с братом сделались естественными мишенями для нападок, но были парнями крепкими и способными постоять за себя. Больше всех страдали поляки, которых было меньшинство, ну и конечно евреи, которые помимо прочих грехов провинились еще и в том, что были умнее прочих.

Не помню, когда в первый раз меня осенила идея уплыть прочь из этой затхлой лужи ненависти. Знаю только, что с течением лет душная, замкнутая атмосфера города казалась мне все более гнетущей. Оглядываясь назад, я думаю, что немалую роль сыграли приключенческие романы для юношей, которые как раз вошли тогда в моду: переводные Райдер Хаггард, Баллантайн и Дж. А. Генти (всех я читал взахлеб) и немецкий писатель Карл Май. С одиннадцати лет я одну за другой поглощал истории о темной Африке, Южной Америке и океанах всего мира. Вскоре в моей комнате появился глобус, карты на стенах, а на полках — все книги про морские путешествия, какие могли добыть мои карманные деньги и дружеская помощь еврейского книгопродавца герра Циновера. Я пробовал изучать навигацию, и получил официальное предупреждение, когда брал полуденные измерения при помощи самодельного секстанта на вершине замкового холма, от жандарма, решившего, что я шпион. Запах океана добивал до моих ноздрей через сотни миль сосновых лесов и картофельных полей, отделяющих Центральную Европу от побережья. Потом наступило лето 1897 года. Отец выручил некоторую сумму на берлинской фондовой бирже, и смог позволить себе семейный отпуск. В качестве места был выбран модный адриатический курорт Аббация. Мне никогда этого не забыть. Вот я сижу у окна купе, пока наш поезд стучит колесами, направляясь к Фиуме, и тут перед нами распахивается безбрежный голубой простор. Потом неописуемый момент: я бегу по променаду перед нашим отелем и впервые опускаю руку в новую для меня стихию. Вполне возможно, я был первым Прохазкой, увидевшим или попробовавшим соленую воду с конца ледникового периода. После этого крещения дальнейший вопрос о будущей моей карьере уже не стоял.

Реальные поползновения отправиться в море с нарастающей силой стали проявляться у меня годам к тринадцати. Я подумывал сбежать в Гамбург и поступить на судно юнгой, но детали этого дела так размыто описывались в романах, которые я читал, что идея была отброшена как невыполнимая. Нет, я должен стать настоящим, полноправным моряком. Но как? Несомненно, этот вопрос стоило поднять за обедом с отцом в воскресенье, когда он будет пребывать в редком для него настроении, близком к добродушному.

То был обычный воскресный обед, после мессы и концерта. Антон и я сидели прямо, облаченные в самые нарядные костюмы. Мать наша страдала от депрессии и удалилась в свою комнату. Отец занимал место во главе стола, напоминая миниатюрный, но вполне действующий вулкан, во фраке и воротничке таком безжалостно тугом, что он походил скорее на медицинское приспособление, чем на предмет одежды.

Пока родитель распространялся на тему последних преобразований в почтовой службе Германской империи, все прочие, как обычно, хранили уважительное молчание. Отец прервался, чтобы налечь на еду: свиную отбивную в посыпке из тмина и квашеную капусту, и я воспользовался возможностью, чтобы изложить петицию нашему домашнему тирану.

— Отец, с вашего позволения…

Он поднял взгляд, и в присущей ему манере впился в меня одним, полускрытым тяжелым веком, глазом.

— Говори.

— Отец, я хочу пойти в море.

— Что?

— Хочу пойти в море. Стать моряком.

Эффект этих слов был похож на попадание в корабль крупнокалиберного снаряда — та же зловещая пауза в долю секунды между моментом, когда снаряд пробивает броню, а затем взрывается внутри корпуса, поджигая краску и раскаляя сталь до пугающего тускло-красного мерцания. Глаза его выкатились, вилка упала на тарелку. Он поперхнулся и закашлялся, так что вынужден был глотнуть пива. Я вжался в стул, ожидая, когда на меня обрушится свирепый ураган гнева. Но ничего не произошло — папа только извинился едва слышно, встал из-за стола и ушел, не проронив больше ни единого слова. Мы не видели его весь день, и только в восемь вечера он вызвал меня в себе.

— Я не ослышался, что ты желаешь стать моряком?

— С вашего позволения, батюшка, вы не ослышались. — Я снова съежился, ожидая бури, миновавшей меня за обедом. И в очередной раз ошибся.

— Ну хорошо, — только и раздалось в ответ. — Это все, можешь идти.

Только тут начал я понимать, что происходит — отец просто оказался не способен переварить полученную информацию. С равным успехом я мог объявить о намерении сделаться производителем квадратных кругов. Вам не стоит упускать из виду, что из всех великих держав тех дней Австро-Венгрия меньше прочих думала о море. Большинство людей смутно осознавало факт, что у монархии имеются военно-морские силы, а также довольно внушительный торговый флот. Но их мало кто видел, представлял, чем они занимаются или знал кого-нибудь, кто служил на них. Заяви я, что собираюсь стать цирковым канатоходцем или играть на мандолине, отец впал бы в ярость, потому как был в цирке (однажды) и терпеть не мог звука мандолины. Но у него не имелось даже приблизительного понятия о мореплавании, или о том, как можно посвятить себя этой профессии. Впрочем, папа мой был человеком рассудительным, и на следующий день обратился за советом к единственному доступному источнику — майору на половинном жаловании по фамилии Кропочек, с которым играл каждую неделю в бильярд. Герр Кропочек служил одно время в Триесте, но мнение об императорском военном флоте у него сложилось в высшей степени нелестное. Укомплектован он, по словам майора, шайкой предателей-итальянцев, вполне вероятно приверженцев противоестественного греха, и немытыми славянами из племен Далмации, питающихся исключительно сардинами и полентой.