Джон Биггинс - Австрийский моряк

Но тогда, летом 1916-го, старая Австрия отчаянно нуждалась в героях. Большое наступление против Италии окончилось ничем. Позже, в июне, Четвертая армия Пфланцер-Балттина на восточном фронте была сметена новым наступлением русской армии под командованием генерала Брусилова. Всего за неделю Австрия потеряла полмиллиона солдат, и большинство из них сдалось в плен без единого выстрела. От глобальной катастрофы императорскую и королевскую армию спасло только вмешательство германских союзных войск. Дела Австрийского императорского дома пребывали в плачевном состоянии, и неудивительно, что требовалось организовывать зрелища для отвлечения публики — особенно теперь, когда хлеб был на исходе.

В таких обстоятельствах из Отто Прохазки, успешного, хотя и самого обыкновенного командира субмарины, я преобразился в барона Оттокара фон Прохазку — сверхчеловека, кавалера рыцарского креста Марии-Терезии, воплощение всевозможных офицерских добродетелей, жениха прекрасной венгерской графини, рыцаря без страха и упрёка. Сейчас, рассказывая об этом, я держу в руках шёлковую ленту, потертую от времени, с напечатанными на ней изображениями — портретом, отдалённо напоминающим меня самого, а также сбитым дирижаблем и потопленной подводной лодкой. Надпись на ленте гласит: VIVAT—DOPELLSCHUSS — двойная победа, 3 июля 1916 года, а ниже, под моим портретом: PROHASKA — DER HELDENMUTIGE KOMMANDANT VON U13, геройский командир U-13. Во время той войны Австрия печатала множество подобных ура-патриотических ленточек для продажи в пользу Красного Креста или с иными подобными целями. Однако моя продавалась всего недели три или около того, после чего была снята с продажи при обстоятельствах, о которых, с вашего позволения, я сейчас расскажу.

Всё началось в Поле, на следующий день после нашего триумфального прибытия. Меня внезапно вызвали в Марине оберкоммандо для встречи с самим главнокомандующим, адмиралом Гаусом. Это был довольно вспыльчивый человек с глубоко посаженными орлиными глазами, мы звали его "Старый Воттераз" — за его привычку поглаживать острую бородку, приговаривая "na so was" — "вот те раз". Когда я встретился с ним, здоровье его уже оставляло желать лучшего, он почти умирал от болезни лёгких, но вел себя вполне радушно, очевидно, позабыв, как годом ранее отклонил моё награждение орденом Марии-Терезии. Теперь он сообщил, что я удостоен этой великой чести.

— Совсем неплохо, так ведь, Прохазка? На флоте уже четыре "Марии-Терезии", и три из них — у подводников. Награждение состоится в Вене, девятнадцатого.

— Но герр адмирал, девятнадцатого у меня свадьба...

— Вот те раз. Отлично — значит, двойное представление для публики. Свадьбу лучше отложить до следующей субботы.

Я вернулся, в Бриони, чтобы собрать вещи, прежде чем отправиться на поезде в Вену. Я как раз укладывал багаж, когда постучали в дверь. Оказалось, это мой старый знакомый Тони Штрауслер, теперь линиеншиффслейтенант, ожидавший в Бриони назначения на подводную лодку.

— Привет, Прохазка. Прости за беспокойство. Не возражаешь, если я войду?

— Нет, Штрауслер, вовсе нет. Всегда рад тебя видеть. Какие новости?

— Да ничего особенного, только вот UC-8 задерживается.

— Немецкий минёр? Тот тип... ээ... Брайсхаупт, это его лодка?

— Да, его. Они должны были вернуться четыре дня назад. Ты ничего про них не слышал?

— Боюсь, что нет. Но опоздание на четыре дня — это долгий срок, если речь только о поломке машин. Может, лодку разорвало на куски их же собственными минами.

— Боюсь, Прохазка, у меня для тебя плохая новость — на борту UC-8 находился твой будущий шурин.

Некоторое время я молчал, потрясённый этими словами.

— Фрегаттенлейтенант граф Ференц де Братиану. Он прибыл сюда через день после твоего выхода в море и сумел уговорить Брайсхаупта взять его вторым помощником. — Штрауслер помолчал. — Да не волнуйся так, Прохазка, мы же не знаем, что случилось. В конце концов, это может быть поломка двигателя, или они сели на мель у Лидо, и итальянцы взяли их в плен.

Путешествие в Вену оказалось омрачено этой новостью. Думаю, Елизавета приняла её довольно хорошо, полагаясь на мои доводы (в которых я был далеко не уверен), что ее брата, вероятно, взяли в плен. В этих обстоятельствах, решил я, ей лучше не знать, что она чуть не потеряла в том же море и жениха. У нас было очень мало времени, чтобы побыть вместе ближайшие десять дней. Свадьбу перенесли на 21 июля, чтобы освободить день для награждения в Шёнбрунне самим императором.

В общем, настала нескончаемая, утомительная череда интервью с журналистами — немецкими, швейцарскими, турецкими, даже американскими, и фотосъемки, встречи с портными и художниками-портретистами. Проносились дни, и я все меньше чувствовал себя самим собой, а все больше портновским манекеном для ныне проеденного молью одеяния Габсбургской империи. Не последней из моих проблем была необходимость придумать как теперь называться, поскольку кавалер Рыцарского креста немедленно возводился в бароны.

Но тут и возникала проблема, бароном чего я должен быть. В конце концов я решил стать бароном фон Штрахницем, немецкой производной от моего родового села Страхнице. Но канцелярия ордена даст мне титул только условно, потому что они считали, что барон фон Штрахниц наверняка уже существует; так что я остался просто бароном на то время, пока канцелярия и департамент императорского двора спорят между собой. Как я понимаю, к 1918 году, когда рухнула монархия, вопрос еще не решился.

Меня должным образом наградили перед дворцом в Шёнбрунне утром 19 июля в присутствии огромной толпы аплодирующих, размахивающих флажками венских школьников и почетного караула от военно-морского флота и полка Дойчмайстер. Стоял погожий день, последняя, дерзкая демонстрация довоенного блеска и праздничности среди разрушающей, голодной серости войны. Наш древний император прикрепил белый эмалированный крестик к моему мундиру, узловатые от артрита пальцы неуклюже пытались пробить булавкой плотную синюю ткань.

Внезапно я почувствовал острую боль: через китель и манишку он вонзил булавку прямо в грудь. Мне удалось не дрогнуть, а потом его гориллоподобный болван флигель-адъютант, видя трудности его императорского величества, прибыл ему на помощь и вонзил булавку еще глубже на добрых два сантиметра! Тем не менее, я не выказывал признаков беспокойства, а стоял, улыбаясь, пока император говорил мне, что ему очень приятно; он явно был доволен собой. Но несмотря на боль, я не мог не чувствовать глубокую жалость к этому иссохшему старому существу, похожему на старую, потрепанную жизнью заводную обезьянку в голубом кителе, дергающуюся почти семьдесят лет, и ржавая пружина раскручивала последние несколько оборотов. "Старый Прохазка", так раньше называли его в Вене - ведь у меня одна из самых распространенных чешских фамилий. Его глаза по-прежнему ярко синели, но стали водянистыми и покрылось пленкой, как у мертвой рыбы.