Джон Биггинс - Австрийский моряк

— А какая жизнь ждет нас в Австрии? Если сказать точнее, выживет ли Австрия через год?

На следующий день я должен был предстать в морском департаменте австро-венгерского Военного министерства, в своем лучшем мундире с черно-желтой портупеей. Но до этого мне пришлось выполнить другое поручение: посетить квартиру в 16-м округе и выразить соболезнования от товарищей вдове штойерквартирмайстера Алоиса Пацака. Пацак был резервистом 1885 года рождения и работал литейщиком в железнодорожных мастерских Вестбана. Он жил в однокомнатной квартире на Сольфериногассе 27, в одном из тех огромных, мрачных многоквартирных жилых кварталов, построенных в венских пригородах в начале века.

Я часто думаю, что было бы неплохо показать апологетам «старой доброй Вены», большинство из которых, вероятно, не подбирались к ней ближе Лонг-Айленда, один из мрачных бараков для рабочего класса того периода, когда Вена ассоциировалась с туберкулезом, как Рим с католической церковью, а ее трущобы были подобны таким же в Глазго и Неаполе. Конечно, Сольфериногассе прекрасно подошел бы для этой цели: типичный «Durchaus», в котором похожий на туннель проход вел с улицы в один вонючий двор за другим.

Когда я приблизился к входу в туннель, то заметил толпу на углу. Отъезжающий крытый фургон задел колесом гранитную тумбу на углу, и груз выпал на улицу. Это были гробы. Один из них раскрылся, и тонкая, белая как воск рука безвольно свесилась на булыжную мостовую. Как я понял, причиной происшествия стала внезапная смерть лошади, для которой небольшой подъем оказался непосильным. Животное лежало на тротуаре, и тонкий ручеек крови и пены сочился изо рта в сточную канаву. Возница был из муниципалитета.

— Каждый день забираю груз на этой улице, — сообщил он мне. — Мрут как мухи, особенно старики. Обычно — никаких гробов или хотя бы саванов, из-за войны. Мы везем их на кладбище в ящиках, там опрокидываем и возвращаемся за следующей партией.

— Ужасно, — ответил я.

— Да, это правда ужасно, и лучше не станет, это уж точно. Говорят, что во Флорисдорфе начали умирать от нового типа лихорадки.

С этими ободряющими новостями, все еще звучащими у меня в ушах, я направился в туннель, чтобы найти соответствующий внутренний двор и лестницу. Неряшливые, худые дети уставились на меня с очевидной враждебностью. Пожилая женщина сделала громкое замечание одному насчёт герра адмирала, который оказал им честь своим визитом. Наконец я нашел темную лестницу, поднялся на третий этаж, потом по закопченному черному коридору подошел к квартире 329. Только при свете спички я сумел прочитать номер на двери. Я позвонил.

Изнутри раздался вялый голос: «Битте». Я вошел и оказался в обшарпанной комнате, куда проникал свет из единственного грязного окна. Из мебели наличествовали лишь кровать, два кресла, стол и плита. Жильцами оказались усталая, но сохранившая молодость в душе женщина неопределенного возраста и солдат в потертой серо-зеленой форме. Ребенок около пяти лет, явно больной, неподвижно лежал на кровати под залатанным одеялом. Комната пропахла вареной картошкой и страданиями. Женщина посмотрела на меня мутными глазами.

— Да, что вам угодно?

Я догадался по ее акценту, что она словачка.

— Фрау Пацак? Позвольте представиться, линиеншиффслейтенант Прохазка, капитан подводной лодки U26. Я пришел выразить вам соболезнования от себя и моего экипажа по поводу доблестной гибели вашего мужа в бою.

Я начал довольно уверенно, но ее немигающий, пустой взгляд лишил мои слова всякого смысла, как только я их произнес. Я, как и мы все, хотел сказать: Пацак ходил с нами в рейды в течение трех лет, и все его любили. Но мрачная комната и ее взгляд превратили все это в дежурные официальные фразы из «Армее Цайтунг».

— Спасибо, господин лейтенант, — ответила она, — но оставьте свои соболезнования, ведь военно-морской флот забрал моего мужа и оставил меня здесь с четырьмя детьми на пятьдесят крон в месяц.

— Да, — добавил солдат, — и попробуйте-ка прожить на такие деньги. Даже в 1914 году это были гроши, а сейчас и кошку не прокормишь. Если бы я не приглядывал за женой и детьми Алоиса, они бы уже все умерли, хотя, судя по состоянию малыша, в скором времени кормить придется на один рот меньше. — Он сплюнул. — Благодаря вам, офицерам, и вашей драгоценной войне.

— Где ваше подразделение, солдат, и почему вы не там?

Его ответ озадачил меня.

— Покорнейше сообщаю, что это не ваше дело, моряк: я не знаю, где мое подразделение, и мне плевать. Я три года пробыл в плену в России и вернулся домой лишь в феврале. Меня хотели послать на смерть в Италию, а я сказал им «прощайте и поцелуйте меня в задницу». Вот, взгляните. — Он протянул мне свою шинель. Она была из грубого, жёсткого материала, скорее напоминающего низкосортную мешковину. — Знаете, что это? Крапивное волокно. И посмотрите на пояс, который мне выдали — пропитанная бумага. Нет, до конца уже недолго осталось, если эти сволочи посылают нас умирать вот в этом. Я понял, будущее за Россией, и могу вам сказать, ждать осталось недолго, и кайзерам, генералам и лейтенантам придёт конец раз и навсегда. — Потом, видя мое возмущение, он улыбнулся. — О, не воспринимайте на свой счет. Алоис всегда писал, что вы хороший и заботитесь о людях. Но обстановка быстро меняется, и мой вам совет — избавьтесь от своей портупеи, если не хотите, чтобы вас на ней вздернули.

— Благодарю за совет, — ответил я, — но что помешает мне сейчас выйти и сообщить о вас как о дезертире?

Он с удивлением посмотрел на меня немигающими ярко-голубыми глазами. Вероятно, это брат Пацака, подумал я.

— Можете докладывать про меня самому императору, если хотите: меня никогда не поймают. Здесь сотни таких солдат, сбежавших с войны. Жандармерия не станет за нами гоняться. Вообще-то говорят, что по всей стране дезертиры собираются в банды, некоторые и с пулеметами, и воюют с полицией и военными, когда те приходят. Нет, герр лейтенант, очевидно, вы не дурак и должны понимать, что господская война заканчивается.

Я ушел, но перед этим пообещал фрау Пацак, что приложу все силы, чтобы она и ее дети получили помощь Фонда вдов и сирот эрцгерцогини Валери. Потом я прошел дворами обратно на улицу, едва увернувшись по пути от содержимого ночного горшка, выплеснутого из окна. Когда я добрался до Сольфериногассе, мёртвая лошадь уже исчезла. Остались только лужа крови и зарубки на булыжниках, а в сточной канаве валялся брошенный лошадиный хвост. Похоже, меньше чем за пятнадцать минут мертвое животное (кости, копыта, шкуру, кишки и все остальное) растащила по кускам и унесла толпа. Я слегка поежился и отправился в долгий путь в морской департамент Военного министерства на Золламтштрассе.