Уилл Гарвер - Брат Третьей Степени

— И ты верила, что эти могущественные силы — Защитники и Владыки — будут охранять меня, пока сердце мое чисто, а устремления благородны? — спросил я.

— У меня не было ни малейших сомнений в этом.

— Дорогая, скажи, позволено ли здесь любить, так сказать, по-человечески? Можно ли вступать в брак, или тут все — монахи и монахини?

Хорошо, что я достиг власти над собой и укрепил силу воли, ибо прежде ее ответ убил бы меня:

— Мы обучаем любви в значении, какое вкладывает в нее божественный человек, — любви души к душе. Я уже говорила об этом великом чувстве, и то, что было справедливо тогда, справедливо и сейчас. Сторонись любви, которая допускает хоть одну мысль о самом себе. — Она устремила на меня долгий и многозначительный взгляд, только затем продолжила:

— Брак в том смысле, который вкладывает в это слово весь мир, нам неведом. Здесь он заключается не по произволу человеческого закона, церкви или кого бы то ни было. Брак — это гармоничный союз двух одинаково настроенных душ, устремленных к чистой и святой цели — духовному развитию и созданию святилища для определенных душ, ищущих перевоплощения. Брака, как средства удовлетворения чувственных желаний, вожделения и страстей, мы избегаем. Брат, мне трудно говорить с тобой свободно о предмете, который невежество определило как неприличный. Мы придерживаемся мнения, что органы воспроизведения святы и непосредственно связаны с божественной созидательной энергией, потому всякое недостойное их использование является самым непростительным грехом.

Древние фаллические символы, в основном, восприняты неверно, и поверхностный ум не способен увидеть их священное значение. Ослепленные ложной благопристойностью люди ошибочно принимают невежество за добродетель. О, как нелепы их представления, исказившие и загрязнившие священное назначение этих органов! — Впервые в словах Иолы прозвучали ноты презрения. — Мир сегодня подобен огромному омуту дикарского вожделения. Пусть простят меня дикари за оскорбление, — быстро добавила она, будто оговорилась, выбрав неверное слово, — ибо только так называемый цивилизованный человек мог настолько извратить их священное назначение. Даже скоты не опускаются так низко, как он!

Глаза Иолы сверкали, что выдало ее: под обычным спокойствием этой девушки скрывалось пылкое сердце.

— Знаешь, — сказала она, подавшись вперед, — на месте мужчин я постыдилась бы требовать от женщин того, чем они сами не обладают, — чистоты, непорочности. Позор! Какой стыд, что человек узаконил подобную мораль! А женщина — да смилуются небеса над ее слепотой и невежеством! — позволяет свершаться злу, ибо прощает мужчине то, чего не прощает представительницам своего же пола. — Иола выпрямилась в кресле, и ее до этого оживленное лицо приняло печальное выражение. — Увы, страсть слепа, глуха и нема и не прислушивается к убеждениям, лишь страдание может убить чудовище. Да будет благословенно страдание!

— Моя дорогая, — сказал я, когда она умолкла, — я любил тебя и прежде, но теперь мое чувство возросло до бесконечности. Я соглашаюсь с каждым твоим словом и хотел бы, чтобы весь мир сделал то же самое. Ты сказала, что будешь слушаться меня и станешь моей смиренной слугой, не так ли?

Она испытующе посмотрела на меня:

— А будешь ли ты добрым хозяином? — Тон ее был серьезен. Я не вполне понял вопрос, но ухватился за возможность сказать:

— Я готов быть тебе хорошим мужем, любимая.

— Ты же собирался стать монахом, — быстро отозвалась она, не удосужившись ответить ни «да», ни «нет». — Кстати, я вспомнила, что не дала разъяснений по одному из твоих вопросов. Мы — не монахи и не монахини, хотя многие из нас являются ими по сути. Но это — монашество особого рода, и ты поймешь все позднее.

Иола уклонялась от ответа, но я решил проявить упорство:

— Ты действительно считаешь, что я должен стать монахом? — Такое решение можешь принять только ты сам. Но не здесь. У нас есть одно правило, с которым я должна тебя сразу же ознакомить: каждый обязан делать выбор по своей свободной воле, не спрашивая совета. Это одно из важнейших правил оккультизма.

— Что ж, мне остается только довериться собственному внутреннему голосу, — сказал я, одновременно задаваясь вопросом: кем же все-таки она хочет меня видеть?

— Нет руководителя лучше, — отозвалась Иола и, будто прочитав мои мысли, посоветовала, — никогда не старайся сделать что-либо в угоду другим, поступай по совести, так, как считаешь правильным. И чем меньше будет заботы о себе в твоем решении, тем оно вернее.

— Ты избрала совесть единственным ориентиром в жизни? Ведь совесть — понятие относительное, а порой даже неопределенное.

— В обычном человеке совесть должна сочетаться со здравомыслием; у посвященного они — одно целое. Да, для большинства людей совесть и здравый смысл — понятия относительные, но не потому, что они действительно таковы, а потому, что таковы средства, которыми эти люди пользуются. И совесть, и здравый смысл сами по себе являются принадлежностью Бесконечного и, значит, совершенны. Но они получают окраску тех условий, в которых проявлены, поэтому и кажутся несовершенными. Великий музыкант не может извлечь совершенной музыки из негодного инструмента; Божественные совесть и здравый смысл тоже не могут найти совершенного выражения в несовершенном человеке. Чем выше твое совершенство, тем более совершенное выражение находят в тебе Божественные качества. Верно Иисус говорил: живя, познаешь учение. Тот, кто живет в чистоте и бескорыстии, сам воспитывает свой разум, и та информация или знания, которые он обретает, непостижимы для других, не обладающих таким же пониманием. Избавься от всего личного, потому что личность постоянно извращает истину. — Она бросила взгляд на часы. — Уже час. Я должна оставить тебя ненадолго. Чувствуй себя как дома, я скоро вернусь.

С этими словами Иола поднялась и вышла из комнаты. Пользуясь правом брата (Или будущего мужа?.. Я так и не представлял — кого же?), я решил ознакомиться со своим новым окружением. Кроме гостиной в распоряжении Иолы были две спальни с ванными и туалетными комнатами. «Вот уж поистине странные монахи и монахини, — подумал я, осматривая ее элегантно обставленные апартаменты. — Можно ли предаваться такой роскоши, когда в мире столько бедности и страданий? Как совместить все это?»

В спальне Иолы, на стене у постели я увидел портрет мужчины замечательно благородной наружности и не замедлил задаться вопросом: «Удалось ли мне преодолеть свою низшую природу настолько, чтобы не ощущать уколов ревности? Если она любит другого, смирюсь ли я с этим?» — И прислушавшись к себе, утвердительно ответил на собственный вопрос: «Если нужно, что ж, уступлю ее другому». Тут я обернулся и вдруг увидел себя в огромном зеркале, висевшем на противоположной стене. То, что отражалось в нем, приковало мой взгляд, я с трудом узнал себя. Как посветлело мое лицо! Но, возможно, таким его делали белые одежды? Однако, глаза… Они просто сияли. Были и другие явные перемены к лучшему, конечно же, вызванные внутренними изменениями; совершенная форма является символом проявления в ней Божественных качеств. Не в этом ли заключается секрет искусства Греции? Я вернулся в гостиную и рассматривал картину, которой прежде не заметил, с подписью Иолы в углу, когда вошла она сама. Как и все работы братьев и сестер, полотно было настоящим произведением искусства. Художница изобразила на картине ночной пейзаж — мрачное болото, по темным водам которого плыла лодка с тремя злодейского вида гребцами. Кроме них в лодке находилась прекрасная девушка в белом, связанная, как пленница. Плакучие ивы, тяжелые тучи и летучие мыши заставили меня содрогнуться, вызвав в памяти недавние переживания.