Альберто Васкес-Фигероа - Земля бизонов

Канарца, рожденного и выросшего среди гор, его родной стихии, страшно угнетало, что ни впереди, ни позади, ни слева, ни справа нет ни единого возвышения, послужившего бы ему ориентиром, а еще больше угнетала мысль о том, что на многие и многие мили вокруг — одна и та же бесконечная, унылая степь.

Он по привычке то и дело оглядывался по сторонам, и при виде царящего кругом унылого пейзажа у него ныло под ложечкой.

Лишь при свете дня ветер время от времени слегка изменял окружающий пейзаж, наклоняя травяное море то в одну, то в другую сторону, но ночью этот же ветер усиливался и с неистовой силой толкал в бок, мешая идти.

Удивительно, но ветер почти никогда не подгонял в спину, с востока, словно пытался остановить.

Раз или два даже пришлось действительно остановиться — сражаясь с ветром, они совершенно вымотались, а достигнутый результат не стоил потраченных сил.

В конце концов, они никуда не спешили.

Андухар прекрасно знал, что никто его не ждет, а потому совершенно неважно, в какую сторону он направится. Что же касается канарца, то он решил, что не имеет значения, вернется он домой годом раньше или годом позже — семья будет его ждать, лишь бы только вернулся.

После многочисленных приключений он понял: сама судьба, похоже, решила сделать его одним из непосредственных свидетелей и посланником старой Европы в новых мирах, о которых до сей поры никому не было известно, и нужно спасать собственную шкуру в надежде, что переменчивая судьба, забросившая его так далеко от дома, будет благосклонна и вернёт его однажды в родные края.

В сущности, его дом был там, где жили его жены и дети. Сьенфуэгос верил в себя и в то, что сможет найти способ встретиться с ними вновь.

Они шли как заведенные, отправляясь в путь с первыми тенями, а как только горизонте озаряли первые лучи солнца, начинали искать озерцо, речушку или хотя бы заросли кустарника, чтобы укрыться от посторонних глаз.

Время от времени они устраивали привалы, укрывшись в высокой траве, и отдыхали пару часов, вглядываясь вдаль. Сьенфуэгос невольно вспоминал хамелеона, неподвижно сидящего на ветке и караулящего зазевавшееся насекомое, чтобы внезапно выстрелить в него липким языком.

Жизнь среди туземцев сделала Сильвестре Андухара невероятно терпеливым, поскольку на этих бескрайних равнинах многие тысячелетия не происходило ничего нового, если, конечно, сами люди не создавали происшествия.

Умение ценить время всегда было одной из труднейших задач, с которыми человечество сталкивалось на протяжении своей истории.

«Время — деньги», внушают нам с детства. Иногда это, безусловно, справедливо, но бывают минуты, когда требуется, напротив, тянуть время, чтобы задобрить духов.

Люди, культуры и даже целые цивилизации исчезли лишь потому, что кто-то не смог выбрать — действовать или сохранять спокойствие. Как говорил Алонсо де Охеда, лучший фехтовальщик не тот, кто хорошо владеет мечом, а тот, кто атакует, когда противник потерял бдительность.

Охеда — маленький, тощий и хрупкий с виду — сотни раз доказывал справедливость этой теории. Природа, не наделившая его ни ростом, ни силой, щедро наградила бесценным даром: он всегда умел выбрать точный момент, чтобы сделать выпад и пробить оборону противника.

С первой минуты своего появления на свет люди становятся рабами времени: не потому, что время идет, а они стареют, но потому, что не сумели взять над ним верх, и в итоге оно взяло верх над ними.

Миллионы людей умерли в убеждении, что, если бы они могли вернуться в какой-то день, час или даже минуту, жизнь сложилась бы совсем по-другому — полнее, счастливее.

А Сильвестре Андухар утверждал, что именно полное неумение ценить время повинно в том, что краснокожие Великих равнин были и остаются примитивными существами.

— Сколько раз я слышал, как они бахвалятся, что живут и охотятся точно так же, как их предки тридцать или сорок поколений назад, возводя тем самым свои традиции в ранг величайших добродетелей, — заметил он однажды в полдень, когда они отдыхали в тени раскидистого дуба, выросшего посреди равнины по какому-то странному капризу природы — или, быть может, какая-то птица, пролетая над этим местом, соизволила опорожнить кишечник. — Такое впечатление, что за последние восемьсот лет в прериях не произошло ровным счетом ничего нового, и монотонность жизни наложила свою печать и на людей. К примеру, их вполне устраивают каменные наконечники стрел, дикари даже не задумываются, как усовершенствовать оружие. Многие столетия они живут в шатрах из бизоньих шкур, не пытаясь соорудить более прочные жилища. Отсутствие стимулов притупило их разум, а всем известно, что пассивность — худший враг прогресса.

— Это точно, в Европе за последние сто лет произошло больше перемен, чем здесь — за восемьсот, — признал канарец. — Но все же сомневаюсь, что там люди счастливее.

— Камень счастливее кактуса, кактус счастливее розы, роза счастливее козы, коза счастливее пастуха, а пастух счастливее мудреца, но я все же предпочитаю быть мудрецом, а не камнем, — процитировал андалузец любимое высказывание своего отца.

— А я не видел ничего плохого в том, чтобы быть пастухом, пока не встретил Ингрид, — признался канарец. — Ради нее я делал все, чтобы стать мудрецом, пусть это и добавило мне проблем. Но, как мне кажется, краснокожим недолго осталось жить так, как жили до сих пор. Сюда пришли мы.

— Думаешь, мы сможем изменить их жизнь? — удивился Андухар. — Ты что же, считаешь нас такими важными персонами?

— Нет, конечно! Ни ты, ни я сами по себе ничего не изменим, точно так же, как у нас на Гомере пара кузнечиков, залетевших из Африки, ничего не изменит в жизни островитян. Но любой канарец знает, что за этой парочкой неизбежно последуют целые полчища саранчи, которые сожрут все посевы и обрекут народ на целый год голода и лишений.

— Так ты считаешь нас вроде саранчи?

— Не по собственной воле, разумеется. Как та пара кузнечиков, занесенных на Гомеру ветром, тоже попала туда не по своей воле. Но первый шаг всегда самый важный. А если не веришь, спроси у жителей Эспаньолы, и они расскажут, как за последние десять лет из свободных и счастливых людей превратились в несчастных рабов.

— Это точно, — согласился Андухар. — Я несколько месяцев прожил на Эспаньоле и не встретил ни одного туземца, который казался бы сколько-нибудь довольным жизнью.

— Когда европейцы вторгнутся в эти прерии, очень скоро здесь тоже не останется ни одного краснокожего, довольного жизнью, — заверил его Сьенфуэгос. — Самое худшее, что мы сюда принесем — даже не наши болезни и пороки; хуже всего другая беда, и они не знают, как с ней бороться.