Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

Впрочем, уже и сейчас степь вокруг поросла бобовником, таволгой, вишенником, коноплей, которые после дождя словно бы приподнялись и хорошо скрывали движение отряда. Лишь только головы всадников маячили над зелеными зарослями. Солнце уже оторвалось от горизонта и хорошо освещало голубеющие дали. И тут случилось то, чего так страстно желал Старцев.

Из-за гряды холмов, на перекресток узких проселочных дорог, выехали пять кавалеристов-красноармейцев — патрульный дозор проходящих неподалеку обозов Сорок шестой дивизии.

Увидев своих, Старцев от волнения стиснул и без того уже затекшие от веревки руки. А дозорные, разглядев отряд бойцов в шлемах с шишаками и тачанку с плугом-молотом на задке, довольно лениво, шагом, не снимая карабинов, двинулись навстречу махновцам.

Махновский отряд на перекрестье дорог остановился, всадники потеснили своих коней, пропуская красный дозор в самый центр кольца. Старцев хорошо видел у проезжающих возле него бойцов усталые, невыспавшиеся, худые и обветренные лица. Судя по всему, красноармейцы уже которые сутки следовали за обозами, охраняя их в арьергарде.

— Кто такие, хлопцы? Откуда? — спросил белобрысый конопушный старший дозора, обращаясь к Михасю Колеснику. — И при таком параде!

— Из Девятой, из войск по охране тыла, — отвечал Колесник. — А что при знамени, так мы всегда при нем. Так у нас положено.

— Ну-ну!.. А вроде Девятой у нас тут не было, — слегка удивился командир дозорных.

— Только вчера прибыли.

— То-то, я гляжу, морды еще не пообтрепанные, — уже по-свойски сказал дозорный. — И табачок небось есть?

— Найдется, — отвечали махновцы, и тут же несколько кисетов протянулись к красноармейцам.

— Кучеряво живете, сразу видно — тыловые… — И, указав на связанных чекистов, спросил: — А то что у вас за народ?

— Четверых махновцев взяли. Видать, матерых, — вклинился в разговор Савельев, он сходил за особиста.

Иван Платонович, который, как и остальные его товарищи, напряженно прислушивался к разговору, в эту минуту понял, что ничего не сможет выкрикнуть красным бойцам, никак не сможет их предупредить. Потому что достаточно дать им хоть один знак, хоть какой-то намек на то, что они разговаривают с переодетыми бандитами, как молоденьких красноармейцев тут же возьмут в шашки — и через какие-то минуты все будет кончено…

— А этот, пристаркуватый, он что, тоже из этих? — кивнул на Старцева один из красноармейских дозорных.

— Самый что ни на есть! — сказал Савельев. — У них там свой интернационал, парень. Бандитский. Этот у них прокламации составляет. А вон тот, шо вроде как из жидков, — ближайший батьки Махно кореш, он у них кассой ведает.

— Ну и чего их по штабам возить? — спросил красноармеец. — Шлепнуть в какой канаве — и вся песня.

— Да ты шо! — даже возмутился Савельев. — А революционная законность?

— Оно конечно… тоже… — озадачился красноармеец. — Ну пускай тогда еще чуток поживут.

И разъезд выехал из тесного махновского кольца, не ведая, что еще мгновение назад был на расстоянии комариного хоботка от смерти.

— Глядишь, еще свидимся. По одной земле ходим, — уже издалека крикнул конопушный командир разъезда.

Пришпорив коней, они поскакали к холмам. Старцев тоскливым взглядом провожал скрывающихся за зарослями вишенника всадников. Тронулись и махновцы. Заторопились. Савельев подъехал к бричкам, расхохотался:

— Ну, дед, ты теперь у нас будешь главный вражина! — сказал он. — Я все думал, хватит у кого из вас дури шо-нибудь выкрикнуть! Не, образованные!.. Нам тоже лишняя кровь ни к чему, мы ее в достатке пролили…

Доренгольц, вопреки всему, проехал с ними не десять верст, как обещал, а значительно больше — опасался, как бы ночью не заблудились.

Земля вобрала в себя влагу и вновь дышала теплом, но духоты не было. Прекрасная ночь для конной езды, если не торопишься, если тебя не одолевают тяжелые мысли.

Конек Кольцова бежал рядом, привязанный к задку линейки. Была бы упряжь, его можно было бы пристегнуть к одной из оглобель — и гнедой стало бы легче. Но упряжи не было.

Миронов, погоняя тяжело бегущую лошадку, шептал себе под нос какие-то слова. Кольцов разобрал только: «Я им, видишь ли, нанялся…» и «Скоро они меня в красные герои запишут».

Утро осветило плоскую зеленую равнину, которой, казалось, не было конца и края, и лишь в дальней дали, в голубой дымке, вырисовывались невысокие холмы. До них было еще ехать и ехать…

Но доехали до холмов. На одном из них темнел ветряк, крылья его из-за отсутствия ветра были неподвижны. А впрочем, и молоть было уже нечего. Прошлогоднее зерно кончилось, а нового еще не дождались.

Дорогу то и дело перебегали суслики: у них была утренняя суета. Но некоторые стояли возле своих норок на часах, сложив на груди лапки и живо интересуясь природой и всем, что творилось вокруг. Время от времени они перекликались. И в этом их пересвистывании ощущалась какая-то тревога. Человек ушел отсюда, оставив незасеянными поля — и теперь им грозил недостаток корма.

— Хлеб войны, — отвечая каким-то своим мыслям, мрачно сказал Миронов.

— Вы имеете в виду лебеду? — спросил Доренгольц.

— Сусликов. На будущую весну эти суслики очень пригодятся. Будут спасать от голода. Мясо ничего, съедобное.

— Вы ели?

— Я все ел. У меня веселая биография, — ответил Миронов.

— Я своим рабочим давал по полтора фунта говядины в день, — сказал Доренгольц. — Когда была посевная или уборка.

И замолчал, прислушиваясь к музыке кузнечиков, которые уже обсушили свои крылья. Потом продолжил:

— Боже мой, какая была степь весной, когда меня вывозили папенька и маменька. Какие цветы! Вначале желтые и красные тюльпаны, брандушки, розовые бульбокодии, белые шафраны, а чуть позже начинались гиацинты и кроваво-красные пионы… Мне казалось, что жизнь летом будет необыкновенно красивой. Но потом вдруг все рыжело и потухало, становилось скучным, однообразным… Майн готт! Так и моя жизнь!..

Миронов хотел что-то сказать, но промолчал. Насторожился и Кольцов, придерживая Шоша под мешковиной, но так, что его в любое мгновение можно было достать.

Далеко, за дубняком, виднелось большое село с журавлями колодцев, с веселыми белыми хатками под камышом. А совсем близко, из зарослей бурьяна, молочая и дикой конопли, показалось им, торчали какие-то чучела. Затем эти чучела зашевелились, шляпы их поплыли по направлению к дороге и вновь застыли. Люди в зарослях еще какое-то время изучали линейку, количество седоков и вообще возможную их боеспособность. Затем, уже достаточно смело, на дорогу вышли шестеро или семеро сельских хлопцев с винтовками и обрезами. Видимо, это были «ночные махновцы», из числа тех селян, которые днем работают, а вечером превращаются в махновских бойцов и разведчиков. Или просто в грабителей.