Джеймс Купер - Шпион_Последний из могикан

— Вот именно, — отчеканил Давид. — Я остаюсь вместо делавара. Он храбро и великодушно сражался за меня, и я готов не только на это, но и на гораздо большее, лишь бы оказать ему услугу.

— Вот это речь мужчины и человека, из которого могло бы выйти что-нибудь путное, получи он воспитание поразумней. Опустите голову и подберите ноги: они у вас такие длинные, что могут раскрыть правду раньше времени. Молчите как можно дольше, а уж если придется заговорить, лучше всего внезапно разразитесь гимном, чтобы напомнить гуронам о своем безумии. А если, несмотря ни на что, они снимут с вас скальп, хотя я думаю и верю, что этого не случится, помните: мы с Ункасом не забудем вас и отомстим, как подобает воинам и верным друзьям.

— Погодите! — вскричал Давид, выслушав эти уверения и заметив, что разведчик с Ункасом собираются уйти. — Я недостойный и смиренный последователь того, кто возбранил нам руководствоваться греховной жаждой мести. Поэтому если я погибну, не приносите кровавых жертв моим останкам и простите моих убийц. А уж коли вам доведется поминать их, поминайте в молитвах, умоляя господа не дать им закоснеть в невежестве и лишиться вечного блаженства!

Разведчик смущенно остановился.

— В ваших словах есть резон, — произнес он наконец. — Правда, они противоречат закону лесов, но если призадуматься, желание ваше благородно и прекрасно. — Затем, тяжело вздохнув и, вероятно, в последний раз вспомнив о той жизни, с которой давно расстался, прибавил: — Я тоже хотел бы мыслить так, как полагается чистокровному белому, но с индейцем не всегда можно обращаться тем же манером, что с христианином. Да благословит вас бог, друг мой! Мне кажется, вы идете по верному пути, если, конечно, хорошенько пораздумать о нем да иметь перед глазами вечность. Впрочем, многое тут зависит от способностей, какими тебя наградила природа, и от соблазнов, которые тебе приходится преодолевать.

С этими словами разведчик сердечно пожал Давиду руку и, засвидетельствовав таким образом свою дружбу, поспешно покинул хижину в обществе новоявленного медведя.

Как только Соколиный Глаз попал в поле зрения гуронов, он тотчас же вытянулся во весь рост, чтобы больше походить на Давида, поднял руку, принялся отбивать ею такт и в подражание псалмопевцу затянул нечто, напоминающее гимн.

К счастью для самого разведчика и успеха его рискованного предприятия, ему пришлось иметь дело с ушами, мало искушенными в сладкозвучной гармонии, иначе жалкие потуги Соколиного Глаза немедленно выдали бы его. Беглецам предстояло пройти в опасной близости от кучки дикарей, и по мере приближения к ним голос поющего становился все громче. Когда гуроны оказались совсем близко, тот из них, что говорил по-английски, протянул руку и остановил мнимого учителя пения.

— Что с собакой-делаваром? — спросил он, наклонившись и стараясь сквозь мглу прочитать ответ на лице певца. — Он испугался? Гуроны услышат его стоны?

Зверь зарычал так свирепо и натурально, что гурон отдернул руку и отступил, словно желая удостовериться, кто же перед ним — человек, притворяющийся медведем, или настоящий медведь. Соколиный Глаз, опасавшийся, как бы голос его не навел хитрых врагов на подозрения, с радостью воспользовался случаем и разразился залпом таких музыкальных звуков, какие в более утонченном обществе были бы названы какофонией. Однако у неискушенных слушателей эти звуки лишь снискали ему еще большее уважение, в котором дикари никогда не отказывают людям, страдающим помрачением рассудка. Кучка гуронов разом подалась назад, пропустив тех, кого они приняли за колдуна и его вдохновенного помощника.

Ункас и разведчик вынуждены были продолжать путь той же размеренной, величавой походкой, а это требовало немалого самообладания; особенно трудно им стало, когда они заметили, что любопытство караульных взяло верх над страхом и гуроны приблизились к хижине, чтобы взглянуть, как подействовали заклинания на пленника. Малейшее неосторожное или нетерпеливое движение Давида могло выдать их, разведчику же для спасения необходимо было выиграть время. Громкое пение — а Соколиный Глаз счел за благо не прекращать его — привлекло к дверям близлежащих хижин немало любопытных; несколько раз под носом у беглецов дорогу пересекали смуглые воины, движимые суеверием или бдительностью. Однако никто не остановил уходивших: ночной мрак и дерзость предприятия оказались самыми надежными их покровителями.

Разведчик и могиканин уже выбрались из деревни и приближались к опушке леса, когда из хижины, служившей темницей Ункасу, донесся громкий протяжный вопль. Молодой вождь вздрогнул, и косматая шкура на нем заходила так, словно зверь, которого он изображал, собирался сделать какое-то отчаянное усилие.

— Постой! — сказал Соколиный Глаз, хватая друга за плечо. — Пусть завопят еще раз! Это был только крик изумления.

Однако медлить им не пришлось: в следующую же секунду новый взрыв криков огласил воздух и разнесся по всему селению. Ункас сбросил медвежью шкуру и вновь предстал во всей красе своей гибкой, идеально сложенной фигуры. Разведчик потрепал его по плечу и скользнул вперед.

— Ну, а теперь пусть эти дьяволы идут по нашему следу! — объявил он, вытащил из-под куста два ружья со всем необходимым снаряжением и, передав одно из них Ункасу, потряс олене-боем над головой. — По крайней мере, двое из них живыми не вернутся.

Беглецы опустили ружья, как это делают охотники, готовясь преследовать зверя, и углубились в непроглядный мрак леса.

Как мы уже видели, любопытство дикарей, оставшихся у темницы Ункаса, победило в них боязнь пострадать от дыхания колдуна. Осторожно, с замиранием сердца они подобрались к щели, через которую пробивался слабый свет костра. Несколько минут они принимали Давида за пленника, но затем все произошло так, как предвидел Соколиный Глаз. Устав сидеть в скорченной позе, певец понемногу начал вытягивать свои длинные ноги, пока одной из них не отгреб в сторону потухающие угли. Сперва гуроны подумали, что сила чар преобразила делавара. Но когда Давид, не подозревавший, что за ним наблюдают, повернул голову и краснокожие увидели его кроткое, простодушное лицо вместо сурового и надменного лица Ункаса, все сомнения туземцев, несмотря на свойственное им легковерие, окончательно рассеялись. Они ринулись в хижину, бесцеремонно повернули пленника к свету и тотчас же убедились, что их обманули. Вот тогда и раздался крик, услышанный беглецами. За ним последовал еще один; в нем уже звучали ярость и жажда мести. Как ни тверд был Давид в своей решимости прикрыть бегство друзей, но сейчас он поверил, что наступает его смертный час. У него не было больше ни томика псалмов, ни камертона, но он прибег к помощи памяти, редко изменявшей ему в делах песнопения, и попытался облегчить себе переход в лучший мир, громко и пылко исполнив первую строфу заупокойного гимна. Звуки эти своевременно напомнили индейцам о его умственном расстройстве, и краснокожие выбежали из хижины, подняв всю деревню на ноги неистовыми воплями.