Джеймс Купер - Шпион_Последний из могикан

— Я знаю, что бледнолицые — племя алчное и гордое. Я знаю, что они не только стремятся завладеть всей землей, но и считают, что самый недостойный человек одного с ними цвета выше краснокожих сахемов. Собаки и вороны их племени — и те поднимут лай и карканье, — строго продолжал престарелый вождь, не замечая, как слова его ранят слушательницу, которая от стыда склонила голову чуть не до земли, — прежде чем согласятся взять в свой вигвам женщину, чья кожа не белей снега. Но пусть они не слишком громко бахвалятся перед лицом Маниту. Они пришли в эту страну со стороны восхода, но еще могут уйти туда, где солнце закатывается! Я не раз видел, как саранча поедала листву, но время цветенья вновь наступало для деревьев.

— Да, это так, — подтвердила Кора с глубоким вздохом, словно выходя из оцепенения. Потом подняла голову, откинула назад густые пряди волос и с пылающим взглядом, так не вязавшимся с ее смертельной бледностью, добавила: — Но почему, почему не выслушать нас? Здесь есть еще один пленник, которого не привели к тебе, хотя он из твоего собственного племени. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.

Заметив, что Таменунд недоуменно оглядывается, один из его спутников пояснил:

— Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы не привели его, потому что будем пытать.

— Пусть придет, — ответил мудрец.

С этими словами Таменунд опустился на свое место и, пока молодые воины исполняли его приказ, стояла такая тишина, что в соседнем лесу можно было явственно различить шелест листьев, колеблемых легким утренним ветерком.

Последний из могикан. Худ. Андриолли

В течение нескольких минут ни один звук не нарушал тревожного молчания. Затем толпа колыхнулась, расступилась и вновь сомкнулась живым кольцом вокруг Ункаса. Прежде все глаза жадно всматривались в лицо мудреца, надеясь прочесть на нем решение Таменунда; теперь они с тайным восхищением устремились на высокого, стройного, безупречно сложенного юношу. Однако ни присутствие всеми чтимого патриарха, ни исключительное внимание, предметом которого оказался пленник, не лишили молодого могиканина спокойствия и самообладания. Он обвел твердыми проницательными глазами собравшихся делаваров, встречая враждебные взоры вождей с такой же невозмутимостью, как любопытные взгляды насторожившихся детей. Но когда глаза его, зорко и надменно обежав весь круг, остановились на Таменунде, он уже не отрывал их от старца, словно все остальное перестало существовать. Затем Ункас легким, бесшумным шагом приблизился к возвышению и остановился перед мудрецом. Он ждал, не спуская глаз с патриарха, не замечавшего его, пока один из вождей не возвестил старцу о приходе могиканина.

— На каком языке обращается пленник к Маниту? — спросил Таменунд, не раскрывая глаз.

— На языке делаваров, как и его отцы, — ответил Ункас.

При этом неожиданном заявлении по толпе пробежал негромкий, но сердитый ропот, который можно было сравнить с рычанием льва в минуту, когда гнев его лишь просыпается, предвещая близкий взрыв всесокрушающей ярости. Впечатление, произведенное этими словами на старца, было не менее сильным, но выразилось иначе. Он заслонил глаза рукой, словно ограждая себя от постыдного зрелища, и низким, гортанным голосом повторил только что услышанное имя:

— Делавар!.. Я дожил до того, что видел, как племена ленапе были прогнаны от родных костров совета и рассеяны по ирокезским горам, как стадо оленей! Я видел, как топоры чужеземцев вырубают в долинах деревья, которые пощадил даже вихрь небесный! Я видел, как звери, бегающие по горам, и птицы, парящие в воздухе, мирно живут в вигвамах людей, но никогда не встречал делавара, настолько низкого, чтобы тайком, подобно ядовитой змее, вползать в становище своего народа.

— Фальшиво поющие птицы раскрыли свой клюв, и Таменунд внял им, — мягким, мелодичным голосом возразил Ункас.

Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, словно силясь поймать звуки замирающего мотива.

— Не снится ли Таменунду сон? — воскликнул старец. — Чей голос долетел до его слуха? Не ушли ли зимы вспять? Быть может, к детям ленапе вновь возвратилось лето?

Бессвязные слова, сорвавшиеся с уст делаварского пророка, были встречены почтительным, торжественным молчанием. Племя с готовностью вообразило, будто эта непонятная речь — одна из таинственных бесед, которые старец нередко вел с Великим духом, и теперь с благоговейным трепетом ожидало откровений. Однако после долгой терпеливой паузы один из старых спутников патриарха, сообразив, что тот забыл, для чего они здесь собрались, отважился напомнить ему о пленнике.

— Лживый делавар дрожит в ожидании слов Таменунда, — сказал старик. — Он — собака, которая радостно воет, когда ингизы указывают ей след.

— А вы — собаки, радостно виляющие хвостом, когда француз кидает вам объедки затравленного им оленя, — отпарировал Ункас, сурово оглядывая окружающих.

При этом язвительном, хотя, вероятно, заслуженном ответе в воздухе сверкнуло десятка два ножей, и столько же воинов разом вскочили на ноги, но один из вождей жестом подавил эту вспышку негодования и восстановил видимость спокойствия. Задача эта оказалась бы, пожалуй, и не столь легкой, не сделай Таменунд знак, что опять хочет говорить.

— Делавар, — начал он, — ты недостоин носить это имя. Много зим мой народ не видел яркого солнца, а воин, покидающий свое племя, когда над ним нависают тучи, — вдвойне предатель. Закон Маниту справедлив. Так должно быть, пока текут реки и стоят горы, пока деревья отцветают и вновь цветут. Так должно быть!.. Этот человек — ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.

Никто не шелохнулся, не вздохнул глубже или громче обычного, пока с уст Таменунда не слетело последнее слово приговора. Затем раздался яростный вопль, такой оглушительный, словно этот свирепый предвестник кровавых намерений исходил из уст всего племени. Под дикие крики один из вождей пронзительным голосом объявил, что пленник осуждается на страшную пытку огнем. Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой начавшихся приготовлений. Хейуорд отчаянно вырывался из рук державших его индейцев, разведчик с нескрываемой тревогой оглядывался вокруг, а Кора вновь бросилась к ногам патриарха с мольбой о пощаде.

На протяжении всех этих страшных минут только Ункас сохранял несокрушимое спокойствие. Он смотрел на приготовления твердым взглядом, а когда мучители подошли и набросились на него, встретил их с непоколебимой стойкостью. Один из них, более свирепый и злобный, чем его товарищи, схватил Ункаса за ворот охотничьей рубахи и одним движением сорвал ее с тела. Затем он с исступленным радостным воплем подскочил к своей не оказавшей никакого сопротивления жертве, чтобы вести ее на костер. Но в тот момент, когда в дикаре, казалось, начисто угасли человеческие чувства, он остановился так внезапно, словно за Ункаса вступилась какая-то сверхъестественная сила. Глаза делавара вылезли из орбит, рот раскрылся, и весь он как бы окаменел от изумления. Он поднял руку и медленным, размеренным жестом указал пальцем на грудь пленника. Остальные в не меньшем удивлении сгрудились вокруг него, и все глаза, по его примеру, уставились на украшавшее грудь Ункаса изображение маленькой черепахи, отчетливо вытатуированное ярко-синей краской.