Джон Биггинс - Двуглавый орел

Я ещё раз смахнул снег с защитных очков и в тускло-желтом свете посмотрел через плечо Тотта на высотомер. Матерь божья! Мы уже потеряли почти тысячу метров. Я взглянул на крылья — и сразу понял причину. На лакированной парусине образовалась толстая корка льда.

Toтт стоял в кабине, зажав между коленями штурвал, и пытался сдвинуть его ударом кулака. Напуганный до смерти, я взобрался по краю кабины в воющем воздушном потоке и с отчаянием пнул каблуком лёд на нижнем крыле. Он раскололся, и глыбы улетели. Но всё было напрасно: как только старый лед отвалился, тут же образовался новый, ледяной дождь облепил крылья.

Мы снижались, но куда? Я всмотрелся в снежные вихри, вздымающиеся на ветру, как театральный занавес. Наконец видимость слегка улучшилась. Я заметил позади темную густую массу. Возможно, это промелькнул сквозь разрыв в облаках лес. Я еще раз посмотрел — и с ужасом понял, что это горы: отвесная голая вершина в четырех метрах от левого крыла!

Тотт тоже это увидел и потянул руль, чтобы отвернуть в сторону. В этот момент облака расступились, пропустив поток солнечного света. Возможно, это были последние мгновения нашей жизни, но у меня захватило дух при виде неземного великолепия, когда солнце устремились сквозь снежные вихри, и перед нами открылась потрясающая картина — мы летели над горной долиной, окруженной со всех сторон обширными пропастями и заснеженными вершинами такой фантастической формы, что любого создателя театральных декораций, который воспроизвел бы их, посчитали бы сумасшедшим.

Но придется сесть. Я наклонился и посмотрел вниз. Мы оказались всего лишь в десяти или пятнадцати метрах над ровной, гладко-белой поверхностью: возможно, высокогорное пастбище под первым зимним снегом, подумал я.

Выбора не было: в нескольких километрах впереди высилась отвесная скала, настолько высокая, что потребуется полчаса, чтобы перелететь через неё даже в спокойную погоду. Снова надвигалась снежная буря. Сейчас или никогда. Я дал Тотту команду на снижение.

Он кивнул. Но в условиях безумных вихрей в центре бури даже такой пилот как Toтт не мог удержать высоту: в конце концов нам удалось приземлиться способом, который мои бывшие инструкторы в летной школе описывали как "земля на три метра ближе": другими словами, в падении мы в последний момент ударились брюхом о землю.

Под снегом оказался совсем не горный луг. Это мы обнаружили, когда оторвало шасси. Это был ледник с зубчатой, бугристой поверхностью из ледяных глыб, временно сглаженных пушистой поземкой в иллюзорную плоскость. Мы скользили по нему, наверное, метров пятьдесят, и, наконец, остановились: мы двое и то, что осталось от аэроплана после того, как каждый ледяной коготь оторвал свою долю.

Казалось, это длилось несколько минут, хотя, по моим предположениям, не более нескольких секунд. Я пришёл в себя, утопая в снегу и ошпаренный водой, с шипением брызгавшей из разбитых труб радиатора. Стояла убийственная тишина, лишь завывал ветер. Снова повалил снег.

Я поднялся, а Тотт остался неподвижно лежать на полу кабины. Передняя переборка разрушилась, и разбитый двигатель тоже вывалился в нам в кабину. Я ощупал руки и ноги. У меня были серьезные ушибы, похоже, пара треснувших рёбер, я дрожал, но остальное, кажется, в порядке. Я вытащил Тотта.

Он был жив, но без сознания, из глубокой раны на лбу хлестала кровь. Сначала я приложил пригоршню снега, чтобы уменьшить кровотечение, а потом достал аптечку первой помощи и перевязал рану. Затем я нашел подаренную русскими бутылку самогона и смочил ему несколькими каплями язык. Тотт так резко пришел в сознание, как будто я засунул ему в рот раскаленную кочергу.

Он что-то пробормотал, явно контуженный. Я попытался переместить его, и он застонал от боли. У него были сломаны обе лодыжки. Я нашел одеяла и как можно аккуратней обернул его, затем достал пилу из ящика с инструментами и отпилил верхние крылья у основания, чтобы соорудить над Тоттом примитивный навес.

Потом я прижался к нему, пытаясь согреть и укрыть от снега. Должно быть, прошло часа три, прежде чем прекратился снегопад. Небо прояснилось, и солнечном свете стало ясно, что мы оказались в одной из самых высоких долин Доломитовых Альп, далеко от человеческого жилья, там, где не тают снега.

Нужно было выбираться и звать подмогу. К счастью, в юности я много лазил по горам, когда мы с братом Антоном служили младшими офицерами и длительный отпуск хоть как-то компенсировал скудное жалованье.

Я хорошо знал, что не стоит спускаться по леднику, куда бы он ни вёл, кружа между горными вершинами: в 1908 году мы с братом едва не погибли на леднике Оцталь, когда решились на нечто подобное. Нет, нужно оставить Тотта и отправиться к краю ледника, затем вскарабкаться по скалистому склону и перевалить через хребет к следующей долине, которая может оказаться глубже и спускаться ниже уровня снегов.

Тотт всё ещё лежал в полубессознательном состоянии, и мне очень не хотелось его покидать. Но, в конце концов, я принёс ему оставшиеся припасы, ввёл половину шприца морфия из аптечки, соорудил сигнальный костер из разбитого топливного бака с остатками масла и бензина и сделал фитиль из ветоши, чтобы Тотт смог зажечь огонь, если услышит аэроплан.

В Юденбурге нас наверняка уже сочли пропавшими без вести. Я пододвинул поближе к Тотту пулемёт, взвёл затвор и велел стрелять, если он услышит поисковый отряд. Я же забрал из аэроплана компас и ракетницу.

Уходя, я всячески попытался убедить Тотта на скверной школярской латыни, что скоро его выручат: ведь Доломитовые Альпы — не более чем гористый парк, иссечённый тропами, куда, возможно, даже старые девы приходят позаниматься "скалолазанием" в суконных юбках и шляпках со шнурком вокруг полей. Когда я отправился в путь, то пожелал себе той уверенности, с которой вещал о обжитости этого альпийского хребта.

Ледник я переходил с высочайшей осторожностью, робко ощупывая лёд перед собой сломанной деревянной палкой. И всё же в какой-то момент я соскользнул-таки в расселину и минут пять провёл в ужасе, подтягиваясь обратно к её краю и лежа в изнеможении с колотящимся сердцем — пока не нашёл силы встать и идти дальше.

Но в конце концов я добрался до края ледника, этого нагромождения ледяных глыб и упавших валунов — здесь к горному склону тысячелетиями притирались миллиарды тонн льда. Восхождение по скалистому склону, должно быть, заняло у меня добрых полтора часа.

Подошвы лётных ботинок были гладкими, а первый зимний снег сделал склоны скользкими, так что порывы ветра норовили сорвать меня с утёса, пока я пыхтел на разрежённом воздухе. Потом, наконец, после бесконечного карабкания, хватаясь за выступы, я оказался на краю хребта, наверное, на километр выше ледника, откуда едва мог разглядеть лежавшие на снегу обломки аэроплана.