Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона (Романы)

- Да, конечно, дело вы имели с Престонгрейнджем,- перебил я.

- Этого я не говорил,- возразил Энди.

- А зачем, если я и так знаю? - отрезал я.

- В одном, Шос, можете быть твердо уверены,- сказал Энди.- Как бы вы ни тщились, я ни на какую сделку не пойду. Тут мое слово свято,- добавил он.

- Что же, Энди, как вижу, придется мне говорить с вами прямо,- ответил я и рассказал ему о недавних событиях все, что мне казалось необходимо.

Слушал он меня с глубоким вниманием, а когда я кончил, еще несколько минут, казалось, размышлял.

- Шос! - сказал он наконец.- Я тоже пойду в открытую. Странный это рассказ и не о хороших делах, если вас послушать. Но мне не думается, чтобы было все иначе, чем вам кажется. Сам вы, как я сужу, довольно-таки благородный молодой человек. Только я постарше вас, поопытнее и, быть может, вижу в этом деле дальше, чем вы. И вот вам все ясно и просто: если я придержу вас тут, вреда вам никакого не будет, и даже, сдается мне, для вас от этого произойдет только польза. И стране никакого вреда не будет: вздернут еще одного горца - туда ему и дорога,- и вся недолга. А вот если я вас отпущу, мне вред будет, и большой. Вот почему, говорю вам, как честный виг, как ваш добрый друг и как опасливый друг самого себя, придется вам пока томиться тут с Энди и олушами.

- Энди! - сказал я и положил руку ему на колено.- Ведь этот горец невинен!

- Жаль, конечно,- ответил он.- Да только бог уж так сотворил наш мир, что не удается нам получить того, чего мы хотим.

Я еще почти ничего не сказал о горцах. Все трое были служителями Джеймса Мора, что достаточно доказывало соучастие и вину их господина. Все трое кое-как понимали по-английски, но лишь Нийл уповал, что умеет свободно поддерживать разговор на этом языке, хотя (когда он предпринимал подобную попытку) его собеседники бывали склонны прийти к совершенно иному заключению. Все трое были покладистыми, простодушными существами, держались гораздо приятнее, чем, казалось, можно было ожидать от столь свирепых на вид оборванцев, и сразу же по собственной воле приняли на себя роль наших с Энди слуг.

Мы еще совсем недолго прожили в развалинах старой тюрьмы, оглашаемых неумолчным загадочным шумом моря и тоскливыми криками морских птиц, как у меня возникло подозрение, что горцами начинает овладевать суеверный страх. Когда им было нечем заняться, они либо

засыпали - способность спать у них была поистине завидной,- либо Нийл развлекал двух своих товарищей какими-то историями, по-видимому всегда на редкость жуткими. Если оба эти наслаждения были почему-либо недоступны - например, двое засыпали, а третьему это удавалось не сразу,- я наблюдал, как лишенный их сидел, прислушиваясь и оглядываясь со все нарастающей тревогой, как глаза у него стекленели, лицо бледнело, кулаки непроизвольно сжимались и весь он внутри напрягался, точно натянутая тетива. Чем порождался этот страх, я так и не узнал, но он был заразительным, а особенности места, где мы находились, способствовали тревожному состоянию духа. Как любил приговаривать Энди:

- Заклятое это место - Басс.

Таким мне и вспоминается остров. Заклятым он бывал по ночам, заклятым и при свете дня. Заклятия чудились в криках олушей, и в плеске моря, и в звуках эха, постоянно отдававшихся в наших ушах. Но все это было так в не слишком ветреную погоду. Если же море разыгрывалось, волны обрушивались на скалу, грохоча, как гром, как барабаны двух сходящихся армий, и внимать им было страшно, но весело. Однако в тихие дни человек, прислушавшись, вдруг испытывал жуткое чувство - и не только горец, как я не раз убеждался на собственном опыте: столько глухих заунывных звуков раздавалось и отдавалось в расселинах и у обрывов скал.

Это возвращает меня к истории, которую мне довелось выслушать, и к тому, что за ней последовало,- к происшествию, которое изменило уклад нашей жизни и определило, как я покинул остров. Однажды вечером я задумался у костра и (потому что в ушах у меня звенела песня Алана) принялся насвистывать. На мой локоть легла ладонь, и голос Нийла потребовал, чтобы я перестал свистеть: ведь это «нечистая музыка».

- Нечистая? - переспросил я.- Почему?

- А потому,- ответил он,- что ее придумал оборотень [53] Один мой знакомый, ученый знаток фольклора, опознал песню Алана. Она (как кажется) была напечатана в «Сказаниях запада Горной Шотландии» Кэмпбелла (т. II, с. 91). При знакомстве с ней видно, что нерифмованный стишок мисс Грант с некоторыми поправками действительно можно спеть на этот мотив (Прим. автора). , чтобы забрать твою голову на свои плечи.

- Какие же, Нийл, могут быть оборотни? - сказал я.- Станут они утруждаться, чтобы пугать олушей!

- А! - вмешался Энди.- Вот вы как полагаете? Ну, так я вам скажу, что тут бывало кое-что и похуже оборотней!

- Да что может быть хуже оборотней, Энди? - спросил я.

- Ведьмаки,- ответил он.- Только тут-то водился один ведьмак. И странная это была история! - добавил он.- Коли хотите, я вам расскажу.

Еще бы мы не хотели! И даже тот горец, который совсем мало понимал по-английски, подсел поближе, чтобы не пропустить ни единого слова.

ИСТОРИЯ ЛИСЫ ЛАПРЕЙКА

Отец мой, Тэм Дейл, мир его праху, в молодости отчаянный был парень, без царя в голове, а уж о благочестии и говорить нечего. Бегал за юбками, вино пил кубками, в драках был главный забияка, вот только не доводилось мне слышать, чтобы он в честной работе очень уж отличался. Ну то, да другое, да третье, взял он да и завербовался под конец в солдаты, и отправили его в гарнизон в эту самую крепость, так что из всех Дейлов он первым ступил на Басс. А уж служить тут было куда как скверно. Комендант сам варил пиво, и пойло это, говорят, было хуже некуда. Провиант привозили с берега, только следили за этим кое-как и выпадали недели, когда они ловили рыбу и стреляли олушей, чтобы не умереть с голоду. А в довершение всего было это в Дни Гонений, и все тутошние холодные казематы набиты были святыми да мучениками - солью земли, их недостойной. И хотя Тэм Дейл был тут под ружьем, простой солдат, и думал больше про юбки да кубки, как я уже говорил, все же в мыслях у него оставалось место и для другого. Благодать истинной церкви порой осеняла и его душу. Тогда он преисполнялся гнева из-за того, что божьих святых подвергали таким мукам, и стыдился, что собственными руками (держа в них ружье) помогает столь черному делу. Бывало, по ночам стоит он на посту в глубокой тишине, а мороз леденит стены, и вдруг какой-нибудь узник затянет псалом, другие подхватят, и вот из всех казематов (или темниц) несутся благословенные звуки, и мнится ему, что это вовсе и не утес посередь моря, а уголок, рая небесного. Душу его томил черный стыд, ему вспоминались темные, как Басс, грехи, в которых он был повинен, и самый тяжкий из них - что и он соучаствует в гонениях и поношениях христовой церкви. Только из песни слова не выкинешь - он эти мысли от себя отгонял. Занимался новый день, он возвращался к буйным товарищам и забывал все свои добрые намерения.