Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона (Романы)

От Дункана я узнал о том, что происходило в суде. Во всей Горной Шотландии за процессом следили со жгучим интересом. Известия о нем распространялись из Инверэри с той быстротой, с какой были способны скакать лошади и бежать люди, и я с радостью узнал, что поздно вечером в субботу он еще не закончился. Все полагали, что в понедельник будет еще заседание. Услышав это, я отказался сесть поужинать и тут же вместе с Дунканом, который вызвался меня проводить, отправился дальше пешком, грызя на ходу краюшку хлеба. Дункан захватил с собой фляжку с ускебо и фонарь, который освещал нам путь все время, пока мы находили дома, где можно было его вновь зажечь, так как он сильно протекал и гаснул при каждом сильном порыве ветра. Добрую половину ночи мы брели наугад под струями дождя и к рассвету совсем заплутались. С первыми лучами зари мы увидели на склоне над речкой хижину, где нам дали поесть и показали дорогу, так что мы подошли к дверям церкви в Инверэри перед самым концом проповеди.

Дождь несколько смыл глину с моего лица и одежды, но ноги она облепляла до самых колен. С меня ручьями стекала вода, я еле брел и был бледен, как привидение. Без сомнения, чистая одежда и теплая постель были мне много нужнее религиозных наставлений. Тем не менее (полагая, что мне следует как можно быстрее заявить о себе) я открыл дверь, вошел в церковь в сопровождении не менее мокрого и грязного Дункана и опустился на ближайшую свободную скамью.

- В-тринадцатых, братья мои, и в кавычках, сам закон следует считать средством спасения души,- говорил священник увлеченным тоном любителя дебатов.

Из уважения к судебной сессии проповедь читалась по-английски. В церкви сидели судьи и их телохранители, чьи алебарды посверкивали в углу у двери, все скамьи чернели мантиями служителей закона. Текст проповеди был взят из «Послания к римлянам» - тринадцатый стих пятой главы, священник блистал красноречием, и все присутствующие, начиная от Аргайля и лордов Элхиса и Килкеррана и до алебардщиков их охраны, сосредоточенно сдвинув брови, слушали его с глубоким взыскательным вниманием. Священник и те, кто находился возле двери, заметили наше появление, но тут же про нас забыли, остальные либо не слышали, либо просто не обернулись, и я сидел там среди моих друзей и врагов, словно невидимый.

Первый, кого я высмотрел, был Престонгрейндж. Он наклонился вперед, как всадник, припавший к шее коня, его взгляд не отрывался от священника, а губы складывались в одобрительную улыбку - доктрина явно была ему по вкусу. Зато Чарлз Стюарт, бледный, измученный, клевал носом. А вот Саймон Фрэзер выделялся среди сосредоточенных прихожан, как темное пятно, и поведение его было почти непристойным: он засовывал руки в карманы, закидывал ногу за ногу, покашливал, вздергивал жидкие брови, косил глазами вправо и влево, то позевывая, то с загадочной улыбочкой. Иногда он брал в руки Библию, пролистывал ее, делал вид, будто погружался в чтение, вновь начинал ее листать, откладывал и широко зевал - и все это словно для развлечения.

В очередной раз поворачивая голову, он вдруг увидел меня, на секунду словно окаменел, а потом вырвал из Библии пол-листка, написал карандашом несколько слов и передал бумажку соседу, что-то ему шепнув. Записка добралась до Престонгрейнджа, который бросил на меня один-единственный взгляд, затем она попала к Эрскину, а от него к Аргайлю, сидевшему между двумя судьями. Его светлость обернулся и смерил меня надменным взглядом. Последним из тех, кого мое присутствие могло заинтересовать, заметил его Чарлз Стюарт, и он тоже начал писать карандашом и посылать записки, но мне не удалось проследить в толпе, кому они предназначались.

Однако передача записок привлекла общее внимание, и все, кто был посвящен в тайну (или думал, что посвящен), шепотом делились сведениями, прочие задавали вопросы. Священника заметно смутило такое нарушение благочиния - вся эта внезапная суета и шушуканье. Он запнулся и больше уже не сумел вернуться к прежнему убежденному тону и благозвучности. Вероятно, до своего последнего дня на земле он так и не понял, почему проповедь, почти до самого конца покорявшая слушателей, внезапно утратила над ними всякую власть.

Я же продолжал сидеть на своем месте, мокрый насквозь, измученный, не зная, что произойдет дальше, и все же полный торжества.

Едва священник умолк, как Стюарт уже взял меня за локоть. Мы первыми покинули церковь, и он так спешил, что мы укрылись в безопасности какого-то дома прежде, чем улицу заполнили расходящиеся по домам прихожане.

- Я все-таки успел? - спросил я.

- И да и нет,- ответил он.- Разбирательство окончено, присяжные удалились на совещание и завтра утром любезно ознакомят нас со своим заключением - тем самым, которое я мог бы изложить еще три дня назад, даже прежде, чем был разыгран этот фарс. Все обо всем знали с самого начала. И присяжные тоже. «Как бы ты ни бился ради меня,- шепнул он мне два дня назад,- то, что сейчас герцог Аргайльский сказал мистеру Макинтошу, свидетельствует, какая судьба мне уготована». А! Это было возмутительнейшее бесстыдство!

Даже судебный пристав и тот кричал: «Так его!» Но теперь, когда ты тут, я больше не отчаиваюсь. Дуб еще восторжествует над миртом, мы еще возьмем верх над Кэмпбеллами в их собственном городе! Дай бог, чтобы я увидел этот день!

Он просто прыгал от волнения, тотчас вывернул свои дорожные сумки, чтобы я выбрал, во что переодеться, и очень мешал мне разными услугами, пока я менял костюм. Что теперь я должен был делать и как - об этом он не сказал ни слова и, мне кажется, даже не задумался. «Мы еще возьмем верх над Кэмпбеллами!» - и больше пока его ничто не занимало. Волей-неволей я должен был прийти к заключению, что это чинное судоразбирательство служило лишь ширмой, скрывавшей ожесточенную схватку между дикими кланами. И мой друг стряпчий в свирепости не уступал самому невежественному горцу. Те, кто видел его только за спиной адвоката в обычном суде или клюшкой бьющим по мячу на Брунтсфилдском поле для гольфа, вряд ли узнали бы его в этом возбужденно вопящем и полном ярости члене оскорбленного клана!

У Джеймса Стюарта было четыре помощника - шерифы Браун из Коулстона и Миллер, мистер Роберт Макинтош и мистер Стюарт-младший из Стюарт-Холла. После проповеди они явились на обед к стряпчему и меня весьма любезно пригласили разделить с ними трапезу. Едва скатерть была убрана и шериф Миллер искусно смешал первую чашу, мы заговорили о том, что нас занимало больше всего. Я коротко рассказал, как меня захватили и держали в плену, после чего меня начали подробно расспрашивать и переспрашивать обо всех обстоятельствах убийства. Я впервые получил возможность рассказать подробно о том, чему был свидетелем, опытным участникам судебных заседаний, и, оценив мои показания, они заметно пали духом. Я же, должен признаться, испытал горькое разочарование.