Дебора Моггак - Тюльпанная лихорадка

– Но я не могу оставить мужа, если ношу его ребенка! – засмеялась я.

Ян нахмурился. Как можно быть такой беспечной?

– Рано или поздно он узнает, это лишь вопрос времени.

– Откуда?

– А что будет, когда родится ребенок? Ты собираешься оставить его себе и жить с Корнелисом?

Ужасная мысль. Но я не могла заставить себя думать о будущем.

– И вообще, что нам делать дальше, – продолжил он, – раз уж мы все это затеяли?

– Если я убегу с тобой, он раскроет мой обман. А куда нам бежать? Здесь нам оставаться нельзя, а если мы уедем в другой город, ты не сможешь работать, потому что это запрещает ваша гильдия.

Это была правда. Защищая интересы своих членов, гильдия Святого Луки не допускала к работе художников из других мест. Они не могли продавать свои картины, пока не оседали на новом месте и не становились гражданами города.

– Мы уедем из страны, уплывем в Ост-Индию, – беспечно произнес Ян.

– В Ост-Индию?

– Покончим с прежней жизнью и начнем новую – ты и я. Объедем весь мир, и никто нас не догонит! – Он крепко сжал меня в объятиях. – Любовь моя, мы будем счастливы!

Так было брошено семя. Ян заговорил о южном солнце, о лазурных небесах.

– Представь зеленые горы. – Он слышал рассказы путешественников о колониях. – На деревьях трещат попугаи. Солнце светит круглый год. Нам не понадобятся деньги – да и можно ли купить на них счастье? Мы будем валяться под пальмами нагими, как Адам и Ева, и втирать мирру в твое прекрасное тело.

Пока это была только мечта, странная и экзотичная, как восточные гравюры, которые когда-то показывал мне отец. Слишком много препятствий ожидало впереди. Я с улыбкой смотрела на Яна – его милое лицо, всклокоченные волосы под бархатным беретом, потертые башмаки, испачканную краской одежду. Попыталась представить его среди пальм, но у меня не получилось. Сколько океанов нам придется пересечь?

А пока он рисовал меня: «Женщину на кровати». Я лежала на простынях, дрожа от холода. Ян рисовал быстро, на деревянной доске. Я постоянно ловила на себе его взгляд – сосредоточенный и увлеченный взгляд профессионала, который я заметила еще в то время, когда он писал мой портрет. Но мы начинали говорить, и его лицо менялось: становилось мягким и знакомым, словно он возвращался к самому себе. В его глазах я видела, как одна страсть сменяла другую.

Снаружи доносились городские звуки: колокольный звон, ржание лошадей, грохот тележек. Но здесь, в комнате, царила тишина. На стенах играли отблески воды: они дрожали так же, как мое трепещущее сердце. Я раскинулась на его кровати, той самой, где познала немыслимое блаженство, о каком прежде не могла даже мечтать. Мое сердце было переполнено. Я знала, что оставлю своего мужа и уеду с Яном. Знала уже давно, несколько недель. Нет, с той самой минуты, когда Ян вошел в мой дом.

– Что бы ни случилось, эта картина не солжет, – заметил он. – Она расскажет правду.

Недалеко от них, в соседнем доме на Йоденбристраат, Рембрандт тоже рисовал нагую женщину. Он поставил мольберт у кровати и откинул края балдахина, чтобы открыть лежавшую на подушках Данаю. Девушка-модель, на которой не было ничего, кроме нескольких браслетов, терпеливо ждала, когда Зевс сойдет на нее в виде золотого дождя. На картине вообще много золота: золотой занавес, золотые фигурки ангелочков, золотистое тепло женской кожи. Но где же золотой дождь? И разве приближающаяся к ней фигура похожа на Бога? Скорее уж на старую служанку.

Теперь она висит в «Эрмитаже», самая прекрасная из написанных им обнаженных женщин. Но если это не Даная, то кто? Раньше она была «Рашелью, ожидающей Товия», потом стала «Венерой, ожидающей Марса». Она была «Далилой, ожидающей Самсона» и «Сарой, ожидающей Авраама».

В это время Рембрандт был страстно влюблен в свою молодую жену Саскию. Может, эта женщина, опьяненная желанием, просто ждет мужа?

В том же 1636 году Сэмюэл ван Рюисдаль нарисовал «Речной пейзаж с паромом». На паром загоняют домашний скот, вода искрится, отражая небо. Здесь нет никакой мифологии – она изображает не души, переправляющиеся через Стикс, а стадо коров, которые перебираются через реку на другое пастбище.

Тем временем в Гарлеме Питер Клас писал «Маленький завтрак»: селедка на оловянном блюде, булка, хлебные крошки. Картина, полная прозрачной красоты, без намека на аллегорию и нравоучение. Искусство ради искусства.

Живописцы – ремесленники, они просто поставляют нам свой товар. Полотна на возвышенные темы – исторические или религиозные – продаются по самым высоким ценам. На втором месте идут пейзажи и марины, оцениваемые в зависимости от количества изображенных на них деталей. Затем – портреты и жанровые сценки: компании гуляк, интерьеры комнат, посетители таверны. Наконец, самую нижнюю ступеньку занимают натюрморты.

Но картина, которую писал Ян, не имела цены. Она не поддавалась никакой классификации, поскольку не предназначалась для продажи. Он работал быстро, смелыми мазками: ведь скоро София уйдет, и ему придется довольствоваться тем, что он успеет сделать. Кроме того, ей было холодно.

Через несколько столетий полотно поместят в Рейксмузеуме. Студенты станут гадать, кто на ней изображен. Венера? Далила? Критики напишут статьи о месте этой работы в творчестве ван Лоо. Обычные люди будут спрашивать: кто она? Его любовница? Или модель? Вряд ли модель: она смотрит на зрителя с искренней любовью.

Картина останется без названия. Ее будут называть «Женщина на кровати». Потому что именно это на ней изображено.

Корнелис спустился в подвал. Его использовали для хранения дров, торфа, старых вещей. Внутри было темно, и он зажег масляную лампу. Теперь весь дом погрузился в сумерки: наступило лето и комнаты затенял полог разросшейся за окнами листвы. Стоял июль; София была на пятом месяце, и ее живот уже заметно округлился. Вчера он спросил, не бьет ли младенец ножками. Хотел дотронуться до живота, но жена испуганно отпрянула. «Нет, – ответила она. – Пока нет».

Откуда ей понять его тревогу? Она молода. Бог даст, никогда не узнает, что такое потерять ребенка. Конечно, София знала о его потере, но молодость не может вообразить невообразимое; слепая уверенность юнцов в себе – своего рода милосердие. Но ему нужно твердо знать, что с младенцем в ее утробе все в порядке, он жив и здоров и уже бьет ножками. Один раз Господь даровал ему счастье – и почти сразу отобрал его.