Владимир Топилин - Серебряный пояс

Начало мая на таежных приисках — горячая пора! Рабочий люд, старатели разошлись по тайге по ночному насту к своим заветным местам. Женщины хлопочут по хозяйству. Детей в поселке нет. Оттаявшие таежные поляны призвали детвору на сочную черемшу. Из всех жителей поселка на завалинке своего старенького домика в валенках и полушубке, с палкой в руках сидит бабка Ветлужанка. Хорошо бабке Ветлужанке! Греет старая косточки под лучами теплого солнышка. Слушает грохот напитанного снеговой водой ручья. Смотрит на позеленевшие горы. Дышит свежим воздухом зарождающейся жизни. Вот-те и еще одну зиму пережила!

Крутит бабка Ветлужанка головой из стороны в сторону. В один конец улицы посмотрит — никого. В другой заглянет — тоже пусто. Хоть бы кто из проезжих на минутку остановился словом обмолвиться. Или собака пробежала: все внимание. Но пустынна грязная улица таежного поселка. Распутица — не время для прохожих. Все вольные собаки в тайге. Коровы, вон они, на угорье старую, пожухлую траву собирают. Лошади в работе задействованы. Скучно одной бабке-старушке. Поговорить не с кем. Гладит она свою седую кошку на коленях костлявыми руками. А слепой собаки нет. Умер пес зимой от старости.

Несмотря на свои годы бабка Ветлужанка хорошо видит и слышит. Может, до сего дня были бы проворны ноги и руки, да съел суставы жестокий ревматизм. Работа в холодной воде никогда не давала человеку здоровье. Встать бы старой, побежать, как в молодости, за свежей черемшей, набрать полный мешок зелени, накопать сладкой саранки, надрать крапивы, нарезать молодой пучки. Эх, и знатный бы получился обед! Суп из крапивы да черемша с солью — первое блюдо голодного! А саранка и пучка на десерт, так и жизнь прожита не зря! Мысленно вспоминая обыкновенные яства, бабка Ветлужанка крутится головой: «Скоро ли вечер?». Ждет бабка ребятишек, когда те вернутся из тайги. Принесут дети Ветлужанке охапку сочной черемши. Соседка Мария Усольцева даст сухарей и соли. Тогда бабка точно не умрет до Троицы. Много ли старому человеку надо?

Слушает бабка Ветлужанка ручей, горы, как шумит молодая листва, а слышит шаги. Идет кто, или кажется? Неужели, как зимой, от голода в сознании мерещится начинает? Закрыла старая глаза, притихла, собираясь с мыслями. Нет, однако, правда. Человеческие шаги слышны. Посмотрела бабка в одну сторону — пусто. В другую голову повернула, глазам не поверила: человек идет! Вот те раз! Кого в такой час по распутице несет? Прохожий или местный? Прохожему днем идти нужда: перевалы снегом закрыты, лошадиные тропы в грязи, ногу некуда поставить. Свои среди бела дня по улице не шатаются. Неужто у кого горе случилось?

Насторожилась бабуля, ладонь ко лбу от солнца подставила. Глаза, что стрелы — колкие и колючие! Однако годы уже не те. Не может старая распознать путника с расстояния. Походка вроде знакомая, а по лицу не понять, кто идет.

А человек все ближе. Шаги путника уставшие. Теперь можно определить женщину с котомкой за спиной. Плотно повязанный платок обтянул наголо стриженную голову. Ноги мокрые и грязные до паха. Обувка разбитая в блин. Заношенная куртка доживает последние дни. Сгорбленная, усталая фигура шагает в ногу со старостью. И только в знакомых глазах играют надменные огоньки. Смотрит женщина по сторонам, туда, сюда, вправо, влево. Будто желает увидеть осуждающие глаза. Увидела бабку Ветлужанку, направилась прямо к ней. Еще несколько шагов, и старая узнала лицо женщины. А узнав, едва не свалилась с завалинки: Лушка Косолапова…

Лушка тоже признала бабку Ветлужанку, обрадовалась, как новым валенкам, ускорила шаг, прямым ходом к ней.

— Здравствуй живешь, бабуся! Смотри-ка, еще не померла! — усаживаясь рядом, живо заговорила Лукерья и зачастила: — А я вот едва через перевал прошла. Снегу… В рост! Хорошо, утром зазимок был, наст держит. А дорогу размылило, как кашу. Один раз ступил — два раза упал. Ох уж, едва добралась. Целое утро с горы спускаюсь. Ночь у костра с той стороны хребта провела. А как подморозило, так вот и иду… А у вас-то как? Все по делам, никого в поселке, — сняла, развязала котомку, достала Ветлужанке угощение. — На вот сушку! Погрызи. На базаре купила… А что, давно весна с гор спустилась? Хорошо-то как! А там, в городе, уже сухо, черемуха цветет!

Болтает Лушка без умолку, не дает бабке Ветлужанке слова сказать. Смотрит старая на молодую изменницу любопытными глазами: как хватило смелости в поселок вернуться?

— А ты что ж, на день или навовсе? — наконец-то сумела выразить интерес старушка. — Принес город счастье али нет?

— Да какое там счастье? Суета, да и только, — равнодушно отмахнулась Лукерья. — Работы никакой… — опустила глаза, — жить негде…

— И то правда, — согласилась Ветлужанка. — Хорошо там, где нас нет! — показала скрюченным пальцем на голову. — Где ж ты, голуба, косу потеряла?

— Волосы? — замешкалась Лукерья и тут же нашлась, соврала: — Дык, воши заели, мочи нет. Остригла начисто! Не хочу Тимофею в дом заразу нести…

— И что же ты сейчас?

— Домой пойду, отдохнуть с дороги надо!

— Дык, дома-то хозяйка новая. Женился Тихон, дите малое, — поражаясь настроению собеседницы, закрутилась на месте старушка.

— Знаю я… — подавленно ответила та. — Видела осенью Наталью и Марию, говорили… — И вдруг оправившись грудью: — А что мне жена и дите? Я с Тихоном пять лет прожила! Я полноправная хозяйка в доме!

— А Тишка что скажет? — выкатила глаза бабка Ветлужанка.

— А что он скажет? — удивленно подбоченилась Лушка. — А ничего он не скажет. Как я скажу, так и будет! Он никогда ничего не говорил. Все за него я говорила. Он что думает, что я в город от него уехала просто так? — размахивая руками, доказывала свою правду гордячка. — Думал, что мне с ним хорошо было? Он же рохля, иного слова не скажешь. Все я за него делала. Он думал, мне там хорошо жилось? Что я там на пуховой перине лежала? — все больше распаляясь, уже кричала Лушка.

У бабки Ветлужанки — шок! За всю свою жизнь она не видела подобной наглости. Ровесница Наполеона встречалась со многими вопиющими фактами измены. Какими бы ни были суровыми приговоры богобоязненного образа жизни людей тайги, уклад старательских приисков имел богатый опыт супружеских измен. Гуляли мужики. Гуляли женщины. Кто-то расставался с семьей. Другие убегали от позора. Были случаи смертоубийства и самовольного ухода из жизни. Однако случай с Лушкой — безграничный океан самодурства: все виноваты, а она никогда!

Оставаясь с раскрытым ртом, бабка Ветлужанка еще какое-то время хлопала ресницами, слушая, как обиженная судьбой баба «тосковала по родимому мужу, едва дождалась первой оттепели, чтобы бежать сюда за сотни верст и упасть в крепком объятии на родимой груди». Причем, в уверенных речах Лукерьи не просквозило не единого слова раскаяния о своем грехопадении, измене, бегстве с любовником. Подумаешь, отсутствовала жена полтора года неизвестно где. Что в том такого? Ей там тоже было очень тяжело. Так он же, Тихон, за это время семьей обзавелся, дитя нажил: «Жена за порог, а мужик на второй день другую бабу привел! И кого? Рябуху бесфамильную! Крысу щербатую! Копалуху конопатую! Кобылу кривоногую! Опару ползучую! Да на кого он меня променял?! Да я! Да он!».