Роберт Харрис - Диктатор

– Я не понимаю, – сказал я. – Почему ты так расстроен?

Мой друг вздохнул и выпрямился, и я, к огромной своей тревоге, увидел в его глазах слезы.

– Потому что это означает, что он намеревается присоединиться со своим войском к Антонию и заранее запасается оправданиями. Его двуличность так неуклюжа, что становится едва ли не привлекательной.

Конечно же, он был прав. В тот же день, тридцатого мая, когда Цицерон получил фальшивые заверения Марка Лепида, сам Антоний – длинноволосый и бородатый после почти сорока дней бегства – появился на дальнем берегу реки напротив лагеря этого полководца. Он перешел реку вброд, по грудь в воде, облаченный в темный плащ, после чего поднялся к палисаду и начал разговаривать с легионерами. Многие знали его по Галлии и по гражданским войнам, и люди собрались, чтобы его послушать. На следующий день он перевел через реку всех своих солдат, и люди Лепида встретили их с распростертыми объятьями. Они срыли свои укрепления и позволили Марку Антонию войти в их лагерь без оружия. Антоний обошелся с Эмилием с огромным уважением, назвал его «отцом» и горячо уверил, что за ним останутся его генеральский ранг и почести, если тот присоединится к его делу. Солдаты разразились приветственными криками, и Лепид согласился.

По крайней мере, именно такую историю они состряпали вместе. Цицерон не сомневался, что эти двое с самого начала были партнерами и их встреча была устроена заранее. Просто, если б Марк Эмилий смог притвориться, что покорился непреодолимой силе, это заставило бы его выглядеть не таким отъявленным предателем, каким он на самом деле являлся.

Ушло десять дней на то, чтобы донесение Лепида о сокрушительном повороте событий достигло Сената, хотя панические слухи опередили гонца. Корнут зачитал письмо вслух в храме Конкордии: «Я призываю в свидетели богов и людей – мое сердце и разум всегда были расположены ко всеобщему благополучию и свободе. Вскоре я доказал бы вам это, если б судьба не вырвала решение у меня из рук. Вся моя армия, верная старой привычке хранить жизнь римлян и всеобщий мир, взбунтовалась и, по правде говоря, заставила меня к ней присоединиться. Я умоляю и заклинаю вас: не считайте преступлением выказанное мною и моим войском милосердие в конфликте между соотечественниками».

Когда городской претор закончил читать, раздался всеобщий громкий вздох – это был почти стон, словно весь зал задерживал дыхание в надежде, что слухи окажутся ложными.

Корнут жестом предложил Цицерону открыть дебаты. В последовавшей за тем тишине, когда мой друг встал, можно было почувствовать почти детскую жажду утешения. Но у оратора не было слов, которые могли бы утешить собравшихся.

– Вести из Галлии, которые мы давно предполагали и которых страшились, не стали неожиданностью, сограждане, – произнес он. – Единственное потрясение – это наглость Лепида, который принимает нас всех за идиотов. Он умоляет нас, он заклинает нас, он просит нас – эта тварь! Нет, даже не тварь – эти мерзкие, жалкие отбросы благородного рода, которые лишь приняли форму человеческого существа! – он умоляет нас не считать его предательство преступлением. Ну и трусость! Я больше уважал бы его, если б он просто вышел и сказал правду: что он увидел возможность содействовать своим чудовищным амбициям и нашел такого же вора, чтобы тот стал его партнером по преступлению. Я предлагаю немедленно объявить его врагом общества и конфисковать всю его собственность и имения, дабы помочь нам заплатить новым легионам, которые будут набраны в возмещение тех, что он украл у государства.

Это было встречено громкими аплодисментами.

– Но у нас уйдет некоторое время, чтобы набрать новые войска, а мы тем временем должны посмотреть в лицо тому полезному факту, что наша стратегическая ситуация крайне опасна. Если огонь мятежа в Галлии распространится на четыре легиона Планка – а я боюсь, что мы должны приготовиться к такой возможности, – против нас может оказаться добрая часть шестидесяти тысяч человек.

Цицерон заранее решил не пытаться скрыть тяжесть критической ситуации, и после его слов тишина уступила место встревоженному гулу.

– Мы не должны отчаиваться, – продолжал он, – хотя бы потому, что у нас есть солдаты, набранные благородными и доблестными Брутом и Кассием – но они в Македонии, они в Сирии, они в Греции, а не в Италии. Еще у нас есть один легион новых рекрутов в Лации и два африканских легиона, которые сейчас находятся в море, на пути домой, чтобы защищать столицу. К тому же есть армии Децима и Цезаря – хотя первая ослаблена, а вторая ведет себя вызывающе. Другими словами, у нас есть все шансы на успех. Но нет лишнего времени. Я предлагаю Сенату приказать Бруту и Кассию немедленно послать в Италию достаточно войск, чтобы мы могли защищать Рим, увеличить налоги для сбора новых легионов и ввести чрезвычайный налог на собственность в размере одного процента, дабы можно было закупить вооружение и экипировку. Если мы все это сделаем, черпая силу в храбрости наших предков и справедливости нашего дела, моя вера, что свобода в конце концов одержит триумф, останется неизменной.

Оратор произнес последние фразы со всей своей обычной силой и энергией, но, когда он сел, аплодисменты были скудными. В воздухе словно висела ужасающая вонь вероятного поражения – едкая, как вонь горящей смолы.

Следующим поднялся Исаврик. До настоящего времени этот высокомерный и амбициозный патриций был в Сенате самым ярым противником самонадеянного Октавиана. Он осуждал избрание того особенным претором и даже пытался не допустить, чтобы молодому человеку оказали относительно умеренные почести и овации. Но теперь он произнес такой хвалебный спич молодому Цезарю, что удивил всех:

– Если Рим следует защищать от амбиций Антония, теперь поддерживаемых войском Лепида, я начинаю верить, что Цезарь – тот человек, на которого мы главным образом и должны положиться. Его имя может вызвать армии словно из ничего и заставить их маршировать и сражаться. Его проницательность может принести нам мир. Должен сказать, сограждане, что недавно в знак веры в него я предложил ему руку своей дочери и благодарен ему за то, что могу сейчас сообщить: он согласился.

Цицерон внезапно дернулся, как будто его поймали на невидимый крючок. Но Исаврик еще не закончил.

– Чтобы еще больше привязать этого замечательного молодого человека к нашему делу и чтобы поощрить его людей сражаться против Марка Антония, я выдвигаю следующее предложение: ввиду серьезной военной ситуации, созданной предательством Лепида, и помня об услугах, которые Октавиан уже оказал республике, изменить конституцию, с тем чтобы Гаю Юлию Цезарю Октавиану было дозволено занять пост консула в его отсутствие.