Роберт Харрис - Диктатор

В портике отряд примерно в сто гладиаторов, принадлежавших Дециму Бруту, губернатору Новой Галлии, упражнялся в выпадах и финтах в тени голых платанов. За гладиаторами наблюдал их владелец и толпа поклонников. Децим был в Галлии одним из самых блестящих офицеров диктатора, и говорили, что Цезарь обращается с ним почти как с сыном. Но этого человека не очень хорошо знали в городе, и я вряд ли когда-нибудь его видел. Коренастый и широкоплечий, он и сам мог бы быть гладиатором. Помню, я задался вопросом, зачем ему нужно столько пар бойцов для каких-то небольших игр.

За крытыми дорожками вершили свои суды и разбирали различные дела несколько преторов, в том числе Кассий и Юний Брут. Это было очень удобное место – ближе к Сенату, чем к Форуму. Цицерон высунулся из носилок и попросил носильщиков поставить нас в солнечном местечке, чтобы мы могли насладиться весенним теплом. Носильщики так и сделали, и, пока Марк Туллий, откинувшись на подушках, читал от начала до конца свою речь, я наслаждался ощущением солнца на лице.

Спустя некоторое время из-под полуопущенных век я увидел, как через портик в зал Сената несут золотой трон Цезаря. Я показал на него Цицерону, и тот свернул свиток с речью. Двое рабов помогли ему встать, и мы присоединились к толпе сенаторов, выстраивающихся в очередь, чтобы войти внутрь. Их, наверное, было не меньше трехсот человек. Когда-то я мог назвать по имени почти каждого члена этого благородного собрания, определить его трибу и семью и рассказать о свойственных ему интересах. Но Сенат, который я знал, истек кровью до смерти на полях сражений при Фарсале, Тапсе и Мунде.

Мы гуськом входили в зал. В отличие от старого здания Сената, он был светлым и просторным, в современном стиле, с центральным проходом, выложенным черными и белыми мозаичными плитами. С каждой стороны от прохода поднимались три широкие невысокие ступени, на которых друг напротив друга ярусами стояли скамьи. В дальнем конце на возвышении поставили трон Цезаря рядом со статуей Помпея, на голову которого чья-то злокозненная рука водрузила лавровый венок. Один из рабов Юлия теперь прыгал, пытаясь сбросить венок, но, к большому веселью наблюдавших за этим сенаторов, никак не мог до него дотянуться. В конце концов, он принес табурет и взгромоздился на него, чтобы убрать оскорбительный символ, за что его наградили издевательскими аплодисментами. Цицерон покачал головой, возвел глаза к потолку при виде такого легкомыслия и отправился на поиски своего места. Я остался у двери вместе с остальными наблюдателями.

После этого прошло еще много времени – я бы сказал, не меньше часа. В конце концов, четыре помощника Цезаря вернулись из портика, прошагали по проходу к трону, с трудом подняли его на плечи, так как он был из чистого золота, и снова вынесли наружу. По залу прокатился раздраженный стон. Многие сенаторы встали, чтобы размять ноги, а некоторые ушли.

Никто как будто не знал, что происходит. Цицерон прошел по проходу и сказал мне:

– В любом случае я не очень-то хочу произносить эту речь. Думаю, я отправлюсь домой. Не узнаешь ли – заседание точно отменили?

Я вышел в портик. Гладиаторы все еще были там, но Децим исчез, а Брут и Кассий перестали слушать своих просителей и разговаривали друг с другом. Я достаточно хорошо знал их обоих, поэтому подошел к ним. Юний Брут, благородный философ, все еще молодо выглядящий в свои сорок лет, и Кассий, того же возраста, но более суровый, с проседью, мало изменились за последние годы. Вокруг них теснились и слушали их около дюжины других сенаторов: братья Каска, Тиллий Цимбер, Минуций Базил и Гай Требоний, назначенный Цезарем губернатором Азии; также, насколько я помню, там был бывший изгнанник Квинт Легарий – Цицерон убедил Цезаря дозволить ему вернуться домой – и Марк Рубрий Руга, старый солдат, так же помилованный и до сих пор не смирившийся с мыслью об этом. При моем приближении они замолчали и повернулись, чтобы посмотреть на меня.

– Простите, что беспокою вас, сограждане, но Цицерон желал бы знать, что происходит, – сказал я им.

Сенаторы искоса взглянули друг на друга, и Кассий подозрительно спросил:

– Что он имеет в виду под «происходит»?

– Ну, он просто хочет знать, состоится ли собрание, – в замешательстве ответил я.

– Знамения неблагоприятны, – ответил Брут, – поэтому Цезарь отказывается покидать дом. Децим отправился к нему, чтобы уговорить его прийти. Передай Цицерону, пусть будет терпелив.

– Я передам ему, но, думаю, он хочет отправиться домой, – заметил я.

– Тогда уговори его остаться, – твердо сказал Кассий.

Это показалось мне странным, но я пошел и передал все своему другу. Тот пожал плечами.

– Очень хорошо, давай подождем еще немного.

Он вернулся на место и снова посмотрел на свою речь. Сенаторы подходили, разговаривали с ним и снова отходили. Марк Туллий показал Долабелле то, что собирался сказать, и вновь потянулось долгое ожидание. Но в конце концов, спустя еще час, трон Цезаря внесли обратно и поставили на возвышение – Децим все-таки уговорил диктатора прийти. Те сенаторы, что стояли и разговаривали, вернулись на свои места, и в зале повисло ожидание.

Я услышал снаружи приветственные крики, повернулся и через открытую дверь увидел, как толпа вливается в портик. В центре толпы, словно боевые штандарты, виднелись лица двадцати четырех ликторов Гая Юлия и покачивающийся над их головами золотой балдахин его носилок.

Меня удивило, что с ним нет военной охраны. Только позже я узнал, что Цезарь недавно распустил те сотни солдат, с которыми путешествовал раньше, сказав: «Лучше один раз умереть из-за предательства, чем вечно жить в страхе перед ним».

Я часто гадал – имела ли отношение к этой браваде беседа с Цицероном, состоявшаяся несколькими месяцами ранее? Как бы то ни было, носилки пронесли через открытое пространство и поставили снаружи у Сената, а когда ликторы помогли Цезарю вылезти, толпа смогла подойти к нему очень близко. Люди совали ему в руки прошения, которые тот сразу передавал своему помощнику. Он был одет в особую пурпурную, расшитую золотом тогу, которую Сенат разрешил носить ему одному.

Юлий явно выглядел царем, не хватало только короны. Однако я сразу увидел, что он беспокоится. У него была привычка, как у хищной птицы, наклонять голову то так, то эдак, и оглядываться по сторонам, словно в поисках малейшего шевеления в подлеске.

При виде открытой двери в зал Цезарь как будто отпрянул, но Децим взял его за руку и, полагаю, именно это дало импульс, пославший диктатора вперед: он наверняка потерял бы лицо, если б развернулся и отправился обратно домой, тем более что уже пошли слухи, будто он болен.