Иосаф Любич-Кошуров - Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Прислуживал боярину один старый приказный, в приказах давно уже не служивший и имевший приют боярина из милости. Этот приказный с красным прыщеватым носом и реденькой бородкой, всегда всклокоченной, хотя ее можно было расчесать и пальцами, обещал ей на случай, если боярыня «похочет», укрыть ее в комнате, смежной с комнатой боярина.

Пока мамка бегала наверх, Молчанов заглянул в дверь, в которую она убежала, и увидел там девушку, ту самую, что привели угощавшиеся в это время вином наверху две приживалки в лисьих шубах. Он недолго в нее всматривался, ступил шаг вперед, еще шаг, глядя на нее пристально из-под сдвинутых бровей, потом остановился, выпрямился и опустил левую руку на рукоять рапиры.

Она вдруг подняла-руки против лица, раздвинув пальцы и повернув кисти рук ладонями наружу.

— Не надо, не надо! — заговорила она, двигая руками от себя и вместе с тем загораживая ими лицо. — Я теперь уже совсем другая.

И, говоря так, она продолжала делать короткие движения руками вперед, будто отталкивала его от себя через воздух.

— Оставьте меня, пане.

— Вы давно в Москве? — спросил он. — Что вы тут делаете? А ваш отец?

— Отец, — ответила она, — работает масляные часы, а я гадаю… Но, ей-Богу же, пане, — добавила она поспешно, — я гадаю без всего этого… Ой, оставьте меня!

И она прижала руки к глазам, держа все так же вывернутыми наружу маленькия розовые ладони.

— А… Приехал. Ну, здорово…

Боярин приподнялся на локте и оглянул комнату, повернув голову в ту и другую сторону.

— Ну, бери вон скамейку, — сказал он, указывая Молчанову на небольшую скамеечку с мягким сиденьем, стоявшую у двери. — Садись сюда.

И мотнул головою, указывая, чтобы Молчанов поставил скамейку у кровати на полу в ногах.

Молчанов принес скамейку на указанное место, поставил и сел.

Боярин опять лег навзничь, сложил на груди руки и полуприкрыл глаза.

Он быль худой и длинный, с впалой грудью и животом, представлявшимся, когда он лежал, вытянувшись, почти впадиной. Покрыт он был до пояса домашним бархатным кафтаном.

Рукава кафтана свешивались с кровати до полу. Из-под кафтана выставлялись сафьяновые, с острыми носами, вышитые шелком сапоги без каблуков.

— Чем нездоров? — спросил Молчанов, глядя на его ввалившиеся и потемневшие щеки.

— А кто его знает чем, — сказал боярин, вздохнул и потянулся. — Ох, Господи, Господи!..

И он умолк. Он не производил впечатления тяжелобольного. Но он был необычайно худ, и когда он шевелился на постели, казалось, ему в тягость его тощее длинное тело и суетно ему с ним управляться.

— Помирать пора, — сказал он, помолчав немного, — вот что… Отсюда хочется, Молчанов…

— Туда?

И Молчанов указал пальцем вниз, на пол около себя и усмехнулся.

Боярин не видел этого движения, но Молчанов говорил громко, и он его слышал.

Он приподнял веки, взглянул на него, пожевал губами…

Молчанов повторил тот же жест, и глаза у него стали бесстыдные, насмехающиеся и какие-то торжествующие.

— Больше куда же? — проговорил он. — Поди, уготовано там. Вот тебе и твое боярство.

Болярин крикнул: — Молчи, пес!..

Боярин скрипнул зубами, заворочался на постели. Молчанов ловил его взгляд, и когда из полуприподнятых век боярина показались краюшки зрачков и в них из-под этих полуприподнятых и отяжелевших век, которые тоже, как и все тело, стали в тягость, брызнули искры гнева и злобы, засмеялся опять, уже прямо в лицо боярину, подавшись к нему всем корпусом и вытянув шею, чтобы боярин мог видеть лучше его лицо, озаренное этим его торжествующим смехом.

Он видел, как руки боярина сжались в кулаки и как по всему его телу от плеч до колен пронеслось и сейчас же бессильно замерло одно движение, говорившее об одном желании: встать с кровати и кинуться к нему.

Держа руки по-прежнему на груди, только сжатыми в кулаки, боярин крикнул:

— Молчи, пес!..

В его голосе слышались слезы.

— Молчи! — крикнул он опять и затряс кулаками, которые теперь, кажется, уже трудно было ему разжать, потому что судорога свела их и прижала плотно к груди.

— Аль не сладко? — сказал Молчанов.

Лицо у него раскраснелось, ноздри расширились. Он все больше тянулся к больному, облизывая языком губы и поблескивая глазами. И по тому, как он делал это, — облизывал губы, — и по тому, как блестели у него глаза, — видно было, что он не скоро остановится и будет долго говорить свои злобные слова, которые огнем горят на его тонких губах и которые сначала вспыхнут на губах кривою улыбкой и потом уже сорвутся с них.

Боярин прикрыл глаза и жалобно его позвал:

— Молчанов!

— Ась? — сказал он, раздвинув ноздри, и уже зазмеилось что-то у него на губах, уже обожгло их какое-то еще не произнесенное, но уже налившееся злобной радостью слово.

Но боярин сказал:

— Молчанка, я тебе заплачу, сколько хочешь. Ты думаешь, я тебя позвал лечить?…

И он взглянул на него. И опять закрыл глаза, будто открыл дверь и снова поскорее за нее спрятался. Лицо Молчанова, его глаза и полуоткрытые, насмешливоискривленные губы показались ему будто проникнутыми каким-то нездешним жутким огнем. Будто и правда открылась какая-то дверь и пахнуло оттуда как от раскаленной печи раскаленными человеческими страданиями и муками, и тоже раскаленной нечеловеческой злобой и раскаленным нечеловеческим смехом…

И страдание это, жгучее и нестерпимое, какое только может быть в мире, горело в. этом смехе. Но не сам Молчанов страдал: он только всем существом своим, каждой порой своего тела ощущал это страдание и потому радовался. Он будто грелся в этом страдании, которое зажег в себе и о котором кричало боярину его лицо и его глаза и его рот, кричащий сейчас так же, как кричало лицо, — совсем безмолвно.

И боярину хотелось поскорее сказать ему то, что он хотел ему сказать, и чтобы он сделал то, зачем он его позвал или же сделал, — все равно, лишь бы ушел и оставил его одного. И больше он уж не взглядывал на него и заговорил, не открывая век.

Он говорил:

— Дело не шуточное, Молчанка, и для тебя выгодное. Хворь! Какая у меня хворь! Изжился весь — вот и все. Одежду пора скидывать.

Он был теперь почти спокоен и говорил так, как-будто дело шло и правда о том, чтобы Молчанов помог ему раздеться или переменить на нем платье…

Пальцами он поигрывал на груди.

— Да… истинно так. Туда хочу, только ты, Молчанка, дай сказать. И потому нечего его лечить, нечего его подновлять. А то ты, может, перелицуешь?

Веко на одном глазу его чуть-чуть дрогнуло. Но он сейчас же прикрыл его плотно, опять натянул на глаз, будто укрылся одеялом. И опять лицо его, в котором пронеслось было что-то неуловимое, стало спокойно.