Тим Северин - Ассасин Его Святейшества

И вот спустя примерно пару месяцев со дня своего пленения я, наконец, увидел Беортрика воочию. В то утро Фаранак удивила меня тем, что сама прошаркала к двери и поманила меня за собой. Обычно она никогда не прихорашивалась, а тут вдруг нацепила на свою тощую дряблую шею несколько ниток ярких бус, да еще и золотые серьги с пурпурными каменьями. Смутно понимая, что происходит нечто необычайное, я поспешил вслед за ней по тропинке. То был один из редких дней, когда зимнее солнце радостно сияло в бирюзовом небе, превозмогая стужу, отчего все поселение, казалось, оттаивало и оживало. Ручеек из людей – мужчин, женщин и детей постарше – стекался к срубу кагана.

Ноги скользили по насту и наледи, отчего Фаранак ухватила меня за руку, и мы вдвоем влились в общую толчею. Когда мы добрались до места сбора перед срубом кагана, там уже было тесно от закутанных во всевозможное тряпье людей. Они топтались плечом к плечу, притопывая ногами, чтобы согреться, а над головами их клубился парок дыхания. Несмотря на кажущуюся хрупкость, моя старушка, не церемонясь, прокладывала нам путь. Толпа раздавалась, учтиво давая ей пройти – вероятно, как близкой родственнице кагана, – так что я оказался в переднем ряду вместе с ней. Здесь, на открытой площадке шириной в два десятка шагов, перетаптывалось что-то похожее на чучело – а именно мужчина в похожей на куль рубахе до щиколоток. Полы ее были изорваны в лохмотья, а к ткани были пришиты всевозможные ленточки, цветные лоскутки и обрывки кожи, которые трепетали и колыхались в такт его извилистым движениям, как живые. К лентам же были привязаны десятки всяческих безделушек – бубенцы, амулеты, камешки, косточки, перышки… С шеи этого ряженого, обутого в несуразно огромные постолы, свисал на шнурке холщовый, круглящийся снизу мешок. Кожаный колпак у него на голове был размалеван белым, и из него торчал пучок перьев. Выше рта лица его было не разобрать: все сплошь было завешано бусами и клочками цветастых тканей.

То был аварский колдун.

Я глянул на зрителей по ту сторону круга. Там на полшага впереди своих советников стоял каган. Даже не знаю почему, но внимание мое привлек другой авар в богатых мехах, стоящий значительно ближе ко мне. Привлек меня он, видимо, своей неказистостью. Был он широкоплеч и приземист, коротконог и длиннорук. Лицо его под шапкой куньего меха было прыщавым и изрытым оспинами. А широченным ртом он напоминал жабу.

Тут послышался резкий стук, и мое внимание вернулось к тому ряженому. В одной руке он держал похожий на маленький щит бубен, а другой лупил по нему короткой колотушкой. Под это ритмичное постукивание колдун стал поигрывать плечами – эдак нехотя, словно рисуясь своими лохмотьями. Рокот толпы мгновенно унялся, а колдун взялся кружить на месте – неторопливо, постепенно раскручиваясь, отчего ленты и лоскутки на его одеянии плавно развевались. Разгонялись и удары колотушки по бубну. А затем колдун завыл. Звук был высоким и по-волчьи тоскливым, он возвышался и опадал, то становясь утробно-горловым, то вдруг взлетая до орлиного клекота. Под немолчное кружение одни и те же фразы повторялись по нескольку раз, и одеяние мужчины, кружась, вздувалось колоколом, над которым пращой крутился мешок. Затем, чуть качнувшись в момент остановки, колдун трусцой припустил по кругу перед теми, кто замер в качестве зрителей, и стал бегать почти вплотную к ним, едва с ними не соприкасаясь. При каждом таком пробеге толпа невольно подавалась назад. Временами колдун неожиданно останавливался и угрожающе совался лицом в передний ряд, где зрители различали лишь его окропленный слюной подбородок. Когда он проделал это перед Фаранак, та нисколько не сробела – в эту секунду я ею гордился. Все быстрей и быстрей нарезал круги этот странный человек, и в такт ему частила колотушка. Вскоре он уже мотал головой из стороны в сторону, словно измаянный состязанием бегун. Когда он проносился мимо нас, я улавливал взмывами зловещего воя призвуки одышки.

Наконец, он возвратился на середину круга, остановился, выронил бубен с колотушкой на истоптанный снег, воздел руки к небу и, закинув голову, зашелся неистовым скрежещущим воплем, эхом разнесшимся над безмолвной толпой.

Затем, опустив руки, колдун встал лицом к кагану. Руки его погрузились в холщовый мешок, и он вынул оттуда нечто, золотисто блеснувшее на солнце. Подойдя к кагану, колдун поместил этот предмет ему в протянутые ладони. Я стоял настолько близко, что смог разглядеть эту вещь: это был оправленный в золото человеческий череп.

Фаранак, замершая передо мной, восторженно зашипела.

Некое подспудное чувство заставило меня взглянуть на того жабоподобного человека, что стоял слева. Взгляд его был прикован к кагану, а лицо представляло собой хладную маску со страшными в своей ненависти черными глазами. Видно было, что сохранять спокойствие стоит ему неимоверных усилий. Ледяная судорога сковала мне нутро. До меня дошло, что, в сущности, я почти ничего не знаю о людях, среди которых бытую пленником, и уж точно ничего не ведаю об их вражде и распрях.

Обряд был завершен, и люд, словно опомнившись, зашевелился и загудел, готовясь постепенно расходиться по домам. Вот тогда я и заметил Беортрика. Он стоял на заднем краю толпы, несколько правее, шагах в двадцати от меня. Будучи на полголовы выше окружающих, он к тому же носил не характерный для местных плащ с капюшоном. Да и его бледное лицо с пшеничными усами нельзя было ни с кем спутать. Наши взгляды встретились, и он довольно долго с непроницаемым выражением выдерживал мой взор. Я затаил дыхание, всем своим существом пытаясь внушить ему: вот он я, давай же встретимся! Но саксонец отвел глаза куда-то вбок, как будто намеренно меня избегая, а через минуту и вовсе пошел прочь, оставляя меня в смятении и злой разочарованности.

Очевидный отказ Беортрика содействовать был, пожалуй, наихудшим моментом той зимы. Еще не одну неделю после этого дух мой метался между отчаянием от бедственности моего положения и горечью от безразличия моего спутника. Я никак не мог отделаться от воспоминания о том бесстрастном, если не сказать бесчувственном, взгляде. Воскрешать в памяти тот момент было все равно что пробовать языком больной зуб: воспротивиться нельзя, а в итоге все равно вспышка боли.

Но впереди меня ждало еще большее огорчение.

Как-то днем в начале марта, когда сосульки на наличнике нашего оконца уже подпитывали своей капелью талые воды весны, на пороге у моей старухи появился кто-то из кагановой стражи. Он пришел, чтобы отвести меня в сруб кагана: я должен был предстать перед каким-то иноземцем, а если точнее, то посланником. Сердце во мне взыграло. Я уже и позабыл об уготованной мне каганом роли заложника. Кто знает, может, король Карл решил возобновить с непокорными аварами прерванные отношения? В каком-то недоумении счастья я даже осмелился предположить: уж не архиепископ ли Арн, прознав каким-то образом о моем пленении, приложил к происходящему руку?