Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина

Тех же, кто остался в живых, осыпали дарами: нам несли изысканные ткани, греческие монеты, вкуснейшие яства, кувшины с вином – настоящие сокровища для скандинавов. Нас поселили в Буколеоне, и поначалу мы этому совсем не обрадовались: еще свежа была память обо всем, что мы там пережили. Но покои дворца вновь украсили шелками и коврами, кровь с пола отскребли, и совсем скоро ничто не напоминало о том, что творилось на этих мраморных лестницах и в огромных залах. Нам оставалось только глазеть из окон на императорский порт, где в сверкающих лазурных водах стояли на якоре «Змей», «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов».

Впрочем, бдительность мы не теряли. Пока Никифор возвращал себе власть в Восточной империи, мы были для него что ножны для меча. Хотя императору больше ничто не угрожало, Вардан об этом позаботился. Генерал велел поставить вдоль Месы – главной улицы Миклагарда – больше тридцати крестов высотой в два человеческих роста и распять на них тех, кто, по его мнению, помогал Арсаберу свергнуть Никифора и его сына и соправителя, Ставракия. Там были и женщины – нагие, они висели у всех на виду и умирали в страданиях. Внутри у меня все переворачивалось, и я еще больше возненавидел Вардана. Но он добился, чего хотел – никто не решался не то что подойти к императору, а даже взглянуть в его сторону, – так что мы проводили дни в пирах и утехах.

Дни складывались в недели, и за это время еще двое наших товарищей умерли от ран. Сначала – скандинав Кальф, которого уже однажды ранили стрелой во Франкии. В Миклагарде стояла ужасная жара, рана Кальфа загноилась и завоняла. Он лежал весь в поту, что-то бессвязно бормоча, и через несколько дней умер. Вторым стал датчанин по имени Кольфинн. Греческий меч прорубил щит и отсек ему три пальца вместе с доброй половиной ладони. Асгот промыл и перевязал рану, и Кольфинн мужественно перенес боль, даже пошутил, что, мол, ладно, рука левая, а то как рог с медом держать. Однако через две недели рука позеленела до локтя, через три – до плеча, и даже лекари императора не смогли ничего сделать. В одну из ночей он выпил столько вина, что хватило бы корабль залить, а когда уснул, его друг Скап перерезал ему горло, и страдания Кольфинна закончились.

А вот Бьярни грекам удалось вылечить. Его спасение принесло нам больше радости, чем все сокровища, вместе взятые. Скандинав понимал, что на жгучей жаре рана неизбежно загноится, да к тому же от тугой повязки нога почти совсем онемела и теперь, как сказал Бьярни, годилась разве что дождь предсказывать да собак вонью приманивать.

– Отруби ее, – сквозь зубы сказал он Сигурду на четвертый день после кровавой битвы, лежа в тени дворцовой стены и глядя, как причаливают и отплывают императорские дромоны.

Ногу ему перевязали свежим лоскутом, но вокруг все равно роились мухи. В небе на волнах теплого ветра качались чайки, радостно сообщая друг другу о рыбацких лодках, идущих в море за уловом.

– Все ждал, когда попросишь, – кивнул Сигурд с мрачной решимостью.

Однако сам этого делать не стал, а позвал императорских лекарей, чьи пилы и ножи были такими острыми, что можно было воздух на куски рубить. Отрезанную ногу они сожгли, а Бьярни взамен дали деревянную, из какого-то гладкого темного дерева, на которой он вырезал руны – наверное, слова в память о роковом сражении. Теперь Бьярни снова ходил, пусть и прихрамывая, только ворчал, что нога чешется, будто черви в ней копошатся, хотя мы не могли взять в толк, как дерево может чесаться.

Никифор и Ставракий озолотили нас, как и обещали. Когда я думаю о Миклагарде, то вижу золото. От его блеска даже внутренний взор слепнет. Золотые крыши, статуи, двери, ковры. Золотая мозаика, золотые монеты. И на все это взирало золотое солнце. Оно играло бликами на водах Мраморного моря, отражалось от белоснежных стен домов и дворцов, отсвечивало от куполов церквей. Императоры вознаградили нашего ярла, а тот – нас, и не было кольцедарителя щедрее. Однако Сигурд понимал, что за принесенную ему клятву волки заплатили высокую цену. С нами больше не было Бьорна, Халльдора, Брама Медведя и Бодвара. А еще Ингольфа Редкозубого, Ирсы Поросячьего Рыла, Свейна Рыжего и Аслака. Они были сердцем братства. Возможно, Сигурд надеялся, что блеск золота отвлечет нас от мыслей о тяжелой утрате. Теперь у нас было и что порассказать, и чем заплатить скальдам за то, чтобы сложили сагу о наших подвигах. Сагу, которую будут слушать у очагов в далеком северном краю, завидуя нашей славе и жаждая услышать продолжение. Мы так долго шли Дорогой китов, что многие начали забывать лица жен и детей. А я – лицо старика Эльстана, который был мне как отец. Вспомнить его оказалось не легче, чем разглядеть морское дно сквозь толщу воды. Но, как сказал Улаф, кошели с золотом не у себя под кроватью находят. Мы проделали долгий путь, пережили много потерь и наконец разбогатели. И закончилась бы на этом сага, если б боги больше не тревожили нас, а позволили бы жить да радоваться заслуженной добыче.

Однако не только золото я вижу, когда вспоминаю Великий Град; вижу и тьму. Может, оттого, что это цвет гнили и трухи, цвет тлена, ожидающий все живое. Или потому, что черна самая лютая ярость, что погружает тебя в пучину безумия…

Боги уготовили нам новые испытания.

Лето казалось длинным, как яркий ковер, что тянулся по стенам пиршественного зала в Большом дворце. Мы дали Никифору слово, что будем вести себя мирно, и теперь разгуливали по городу где вздумается. Некоторые даже принялись обживаться на новом месте. Богатые, статные и по большей части золотоволосые скандинавы выделялись среди жителей Миклагарда. В их глазах мы были варварами, но от этого молва о наших подвигах только ширилась, и часто торговцы даже отказывались брать с нас деньги. Нас угощали напитками и яствами, нам дарили кожаные одежды, мыло, пряности, фрукты и соленую рыбу в благодарность за то, что мы вернули трон законному императору – божьему наместнику на земле. Тем, кто привык ворочать весла, сносить удары штормов да идти на врага в стене щитов, такая жизнь пришлась по нраву, и мы в два счета обзавелись слугами, которые исполняют любую твою прихоть, а ты знай сиди весь день, ешь, пей да благоухай незнакомыми пряностями.

Вместе мы теперь собирались реже. Десятерым нужно было всякий час в полном облачении сопровождать Никифора и Ставракия, но десяток этот каждый день менялся, а остальные праздно шатались по улицам, спуская золото на женщин, оружие, дурацкие греческие шляпы или даже желтых и красных птиц – они считались говорящими, но я не слышал от них ни одного слова. Некоторые воины даже стали носить греческую одежду, в которой якобы было не жарко, однако мы так потешались над ними, что они, дуясь и потея, снова влезли в шерстяные штаны и рубахи.