Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина

Передо мной будто бы встала стена из щитов, скъялдборг, частью которого я и сам недавно был: суровые, словно высеченные из камня, лица, сжатые до белых костяшек кулаки. «Ничего хорошего это не предвещает», – подумал я, оглядываясь на Эгфрита. Монах кивнул в знак поддержки. «Вот уж дожил, – была следующая моя мысль, – радуюсь тому, что на моей стороне монах-проныра, который служит Белому Христу».

– Я созвал вас, потому что вы имеете право сами судить, что к чему, – объявил Сигурд.

Хотя бы все взгляды теперь обратились к нему.

– Ворон нарушил клятву.

Эти слова обрушились на меня такой тяжестью, что я едва мог дышать, однако голову не опустил, а обвел всех взглядом, будто спрашивая, кто осмелится меня осуждать.

– Он убил нашего побратима, – сказал Сигурд и подождал, пока слова эти впитаются в умы, как пролитая кровь – в землю.

В голове у меня крутились слова клятвы, принесенной нами во Франкии.

И коли нарушу я эту клятву, то предам ярла и братьев и стану гноеточивым ничтожеством, и пусть по велению Всеотца глаза мои заживо выедают черви.

– Клятвопреступник, – прорычал кто-то.

– Да парень совсем спятил. Самого годи убить! – возмутился датчанин по имени Скап.

Слова так и рвались из меня, но я сдержал их, крепко сжав зубы. Что такого я мог сказать, от чего всем стало бы легче? Что ж мне теперь – умолять, чтобы поняли, почему я убил Асгота? Да если б мне представился выбор, я бы снова сделал то же самое.

– Асгот еще при отце моем был, когда тот острова Зеландию и Лолланн грабил, и до этого, когда жег бражные залы в Борре близ Осеберга [52]и сражался за короля Хьерлейва Хьорссона.

Раздались смешки – Хьорссон был больше известен прелюбодеяниями, нежели тем, что много врагов победил да серебра награбил.

– Не буду говорить, что любил Асгота, – продолжал Сигурд, – мало чести в том, чтобы жертвам кровь пускать. Жажда крови его ослепляла.

Многие при этом закивали, особенно те, кто был в братстве с самого начала: Бьярни, Оск и Гуннар.

– Но, – Сигурд поднял палец с перстнем, – годи ближе к асам, чем прочие смертные. Убийство такого человека – дело вдвойне черное.

– Что, если Ворон на всех нас проклятие навлек, а не только на себя? – спросил Остен, стараясь не смотреть на мой глаз.

Мне был понятен его страх; как знать, может, мы и вправду теперь прокляты.

– Смерть годи должна быть отомщена кровью, – сказал датчанин Арнгрим.

Он был у нас за скальда, но эти его слова совсем не походили на песнь, и впивались они в душу, словно корабельные гвозди.

Оставшиеся в живых христиане Пенда, Гифа и Виглаф стояли поодаль, пытаясь понять, к чему склоняется тинг, ибо некому было перелагать слова на английский.

– Испытать его надобно.

Все обернулись к Флоки, заплетавшему свои черные волосы в толстую косу с левой стороны от лица, как у вендов в Риме.

– Один благоволит Ворону, – сказал он просто. – Дурнем надо быть, чтоб этого не видеть.

– Вон, даже с волком расправился! – поддержал его Бьярни.

Я-то знал, что мне просто повезло: из дикого зверя, которого Кинетрит так долго приручала, Сколл превратился в жалкий мешок с костями. Хоть скандинавы и называли себя морскими волками, настоящим волкам море, похоже, было совсем не по нраву.

– Вот и давайте его испытаем, – снова предложил Флоки Черный. – Если асы потребуют заплатить за смерть Асгота кровью, так тому и быть. А если нет – будет прощен.

Со всех сторон послышались возгласы одобрения, и хотя, судя по всему, мне не собирались выпустить кишки за убийство годи прямо сейчас, всем было интересно узнать, захотят ли боги отмщения. «Лучше его одного, – думали они, – чем навлечь проклятие на всех». И винить их в этом было нельзя.

На следующий день меня отвели на борт «Коня бурунов». Хорошо еще, ветер дул с юга, а значит, мне не придется грести навстречу своей судьбе – это было бы все равно что получить плевок в глаз.

Я слышал об испытаниях, когда приговоренного заставляли пройти по раскаленному железу или пронести его в руках девять шагов, а потом, глядя на то, как заживают раны, решали, виновен он или нет. Христиане тоже часто устраивали такое – считалось, что невиновного бог пощадит. Однако испытание, выбранное для меня на тинге, вселяло ужас.

Мы высадились на маленьком острове к северу от Элеи, и там, под корявыми оливами, Сигурд с Улафом самолично вырыли яму в сухой, прожженной солнцем земле. Большую, чтобы я наверняка поместился в нее стоя. Флоки, Рольф и остальные стояли поодаль с угрюмыми лицами и смотрели на меня, как сова с дерева – на мышь в траве.

Я говорил себе, что приму любое испытание с высоко поднятой головой и прямой, как копье, спиной, но, когда дошло до дела, стал отчаянно сопротивляться, и даже «однорукий» умудрился опрокинуть Улафа наземь, а Бирньольфу выбить два гнилых зуба, за что поплатился рассеченной губой. Браги Яйцо и Скап схватили меня с двух сторон, а остальные помогли им запихать меня в яму. Они принялись закидывать ее землей, а я в ужасе и ярости осыпал их проклятиями, давясь пылью и грязью.

– Мы вернемся через пять дней, Ворон, – торжественно объявил Сигурд, пока Бирньольф, бормоча ругательства окровавленным ртом, с видимым удовольствием утаптывал землю вокруг моей головы.

Я едва мог дышать – земля сдавила грудь. Мой подбородок всего на палец возвышался над раскаленным песком, а руки, одна из которых была сломана, остались закопанными по бокам где-то глубоко, и проку мне от них было что быку от вымени.

– Вот чем ты отплатил мне за то, что я скормил немало твоих врагов воронам, – бросал я гневные слова Сигурду, с трудом набирая в грудь воздух. – С псами и то лучше обращаются! Все вы сукины дети! Погодите, встретимся еще после смерти, конодралы гноеточивые!

– Я не вправе обречь на погибель все братство ради одного воина, – сказал ярл, глядя на солнце, которое начинало клониться к западу. – Даже ради тебя, Ворон, хоть ты мне и как сын. – Он грустно покачал головой. – Если боги с нами… если видят нас в этих далеких землях, они решат твою судьбу.

Улаф теребил свою бороду, похожую на птичье гнездо, и вытирал загорелую щеку, щурясь от южного солнца. У меня и у самого стояли в глазах слезы от бессилия, в то время как те, кто был моими товарищами, тихо переговаривались, собираясь уйти и оставить меня одного на пустынном острове под палящим солнцем.

– Дядя! – завопил я, чувствуя солоноватый привкус пота на губах. – Не уходите! Дядя! Черви вы гнусные!

Не оглянувшись, они исчезли за деревьями, а я бессильно закрыл глаза – яркое солнце даже сквозь веки просвечивало красными нитями.

Я остался один перед лицом судьбы, которую избрали для меня злорадные и своенравные боги. Может, они и не хотят меня убивать – боги любят истязать людей, а я молод, и в узор моей судьбы еще можно вплести сотни мук. Но как тут выжить? Пять дней и четыре ночи на солнцепеке, без глотка воды, да еще неизвестно, какое зверье рыщет тут в темноте. Ворон выклюет мне глаза, а я ничего не смогу сделать.