Анна Малышева - Обманувшая смерть

– Да, сестрица его поощряла, – подтвердил Николай. – Граф в письмах к ней даже хвастался своими подвигами. Травля Гудовича входила в ее планы. Также, как и смещение Сперанского перед самой войной. Она хотела, чтобы все должности в Российском государстве занимали истинные патриоты, которые не спасуют перед лицом врага и будут драться до последней капли крови. Я не вижу в этом ничего плохого, – после паузы добавил он. – Сестра была мудрее Александра. Тому давно следовало обратить внимание на дряхлость Гудовича и позаботиться о московском губернаторстве не за месяц до начала войны, а значительно раньше.

– Это верно, Ваше Величество, но согласитесь, что от политического салона великой княгини попахивало шовинизмом, – возразил начальник Третьего отделения, – и императору Александру, считавшему себя европейцем, это вряд ли могло нравиться…

После окуривания они уединились в парке и, дойдя до пруда, сплошь затянутого плотной зеленой тиной, словно бархатным покрывалом, вернулись к прерванному разговору.

– Брат с трудом выносил общество таких людей, как писатель Карамзин или граф Ростопчин. – Николай подобрал на берегу несколько камней и принялся кидать их в пруд. Камни образовывали черные дыры в тинистом покрывале, которые быстро затягивались зеленой жирной массой. – Их патриотический настрой ему казался слишком пафосным и фальшивым.

– Мое недолгое общение с графом Ростопчиным привело меня ровно к таким же выводам, – вставил Бенкендорф, однако Николай, не обратив внимания на его слова, продолжал:

– Надо признать, что одним из недостатков или достоинств графа была его прямолинейность. Он считал брата виновным в смерти императора Павла и никогда не скрывал этого.

– Разве это хорошо? – удивился шеф жандармов. – Представь себе, что Москвой управляет не Голицын, а человек, который тебя ненавидит. Мне кажется, Никс, что назначение Ростопчина было серьезной ошибкой императора Александра.

– Позволь с тобой не согласиться, Алекс, – спокойно возразил государь, – брат в тяжелую, роковую минуту сделал ставку на патриотов и был абсолютно прав. Граф Ростопчин, несмотря на все промахи и ошибки, выполнил свою главную миссию – поднял боевой дух москвичей и сделал все необходимое для сожжения города.

– За что и был проклят горожанами, – усмехнулся Александр Христофорович, – имя его уже стало нарицательным в Москве, как имя Герострата.

– Люди не всегда справедливы к историческим личностям, – стоял на своем Николай, – кого-то незаслуженно очерняют, кого-то и вовсе предают забвению. Разве моя сестра Кати, собравшая здесь, в Твери, под свои патриотические знамена целый полк ополченцев для Бородинской битвы, сделала мало для победы? Или Ростопчин, поджегший Москву и остановивший тем самым дальнейшее продвижение наполеоновских орд, не достоин славы полководца? А Кутузов, которого нынче принято критиковать во всех салонах, разве не гениален был в предпринятом им Тарутинском маневре, окончательно переломившем ход войны? Да, у нас, возможно, были ошибки, но позорных страниц в истории Отечественной войны не имелось!

Бенкендорф мог бы возразить императору. Будучи участником Отечественной войны двенадцатого года, он знал достаточно много «позорных страниц». И самыми унизительными для русской армии как раз считал события, связанные со сдачей Москвы, воспоминания о которых не давали ему, бывшему военному коменданту погорелой столицы, покоя на протяжении всех этих лет. Оставление фельдмаршалом Кутузовым двадцати тысяч раненых бойцов «на милость врагу»… Большая часть раненых была обречена заживо сгореть в костре, разожженном генерал-губернатором Ростопчиным. Это ли не позор? Однако шеф жандармов промолчал, прекрасно понимая, что дальнейший спор не имеет никакого смысла. Государь желает, чтобы история Отечественной войны была написана без позорных страниц, чтобы русские гордились своими полководцами и офицерами, солдатами и ополченцами, партизанами и простыми крестьянами, всеми истинными патриотами, защищавшими страну от врага, дабы воспитать в народе дух победителей. Бенкендорф знал, что история эта уже пишется, отмывается, приукрашивается теми, кого участники войны двенадцатого года впоследствии станут презрительно называть «баснописцами».

– Сделалось промозгло, – сменил тему разговора шеф жандармов, – не пора ли нам вернуться во дворец и согреться горячим чаем?

Бросив последний камень в пруд, государь вдруг резко развернулся и неожиданно гневно воскликнул:

– Ненавижу мерзость запустения! Здесь стало гнусно и тоскливо!

Бенкендорф, будучи маленького роста, едва поспевал за высоченным императором, шедшим широким, быстрым шагом по заросшей травой тропинке к дворцу. В этот миг Николай был похож на своего великого предка Петра, которому старался во всем подражать.

– Передай всем, завтра подниму спозаранку! – приказывал он на ходу. – Пусть раньше ложатся спать и не вздумают резаться в карты!

Ему пришлось перейти на крик из-за поднявшегося вороньего грая, настолько громкого и жуткого, что невозможно было расслышать друг друга. Казалось, наглые птицы бросают императору вызов. И вызов был принят.

Наутро, сделав по обыкновению зарядку с английским карабином, Николай не поставил оружие обратно к камину, а вышел с ним в парк, прихватив заодно и ящик с патронами.

Вся свита уже была в сборе.

– Ну что, братцы, – обратился государь к своим подчиненным, – возьмемся за дело? Здесь все должно быть как при великой княгине Екатерине Павловне. Будем считать, что сестра моя не умерла, а должна на днях прибыть из Штутгарта…

Кокошкина и Апраксина он направил на расчистку бурелома и рубку дров. Адлерберг с Храповицким подрезали кусты и жгли костры из сухостоя. Дворовые вместе с местными крестьянами принялись чистить пруд.

Император не жаловал охоту, но не из любви к животным, как московский губернатор Голицын, а потому, что считал ее пустым времяпрепровождением. В данной же ситуации цель была очевидна, поэтому он с энтузиазмом зарядил карабин и сделал первый выстрел. Взвившиеся к небу вороны образовали черную тучу, по которой государь стрелял, не прицеливаясь. Бенкендорф, вооружившись дубинкой, добивал раненых птиц, потом подбирал их, клал в мешки и бросал в костер. Перед глазами у шефа жандармов то и дело возникало мертвое, замерзшее Бородинское поле в ноябре двенадцатого года. Местные крестьяне, выковыривающие из-под снега обледенелые трупы русских и французских солдат. Бесконечное количество костров, плохо разгоравшихся, смердевших трупным мясом. Александр Христофорович пытался избавиться от наваждения, почитая кощунством сравнение героев двенадцатого года с убитым вороньем, но ничего с собой поделать не мог. Невозможно вытравить из памяти войну, она дает о себе знать в самый неподходящий момент.