Анна Малышева - Бессмертный грех

Ритм — одна женщина в сезон. Он точно знал, что сбиваться с ритма не следует, чтобы не впадать в летаргию и излишне не напрягать сердце. Умеренный тонус — вот что нужно для здоровья и для остроты ощущений.

Сезонные циклы заложены в нас природой — она меняется, и мы вслед за ней. Мы меняем одежду, цвет лица, привычки. Летом — одна жизнь, зимой — совсем другая, так что вполне логично, что и женщины разные. Зимой — согревающие, подвижные, деятельные. Весной — настойчивые, романтические, взволнованные. Летом — веселые, загорелые, легкие и доступные. Осенью — тихие, нежные, уютные. Женщины-пейзажи.

Вслух в мужской компании он формулировал это проще: «Летом нужна женщина, с которой не стыдно показаться на пляже, а зимой предпочтительнее румяные и крепкие — для лыжных прогулок».

— А вдруг лето дождливое? — смеялся шеф. — Или зима слякотная? Как ты тогда выходишь из положения?

— Срочно вношу необходимые коррективы, — пояснял он. — Принципами поступаться нельзя, а вступать в конфликт с природой — тем более.

Конечно, случались сбои, когда трех месяцев для одной дамы оказывалось слишком много — ну не дотягивала она до положенного срока. А бывало наоборот — роман затягивался месяцев на пять-шесть. Впрочем, какое правило без исключений? Но заставить его окончательно сбиться с намеченного курса смогла только она. И, что самое обидное, не прилагая к тому никаких усилий.

Он не сразу, но нашел-таки этому объяснение, а себе, значит, оправдание: в ней переплелись все времена года, и сама она была переменчива, как погода. Умела быть и зимней, и летней, и весенней — всякой.

Только понял он это не сразу. И сначала, как любят выражаться плохие журналисты, ничто не предвещало беды. Он увидел ее на редакционной пьянке и сразу решил: беру.

Она играла надменную скучающую красавицу, но при этом то и дело испуганно посматривала по сторонам на чужую шумную компанию и по-детски обиженно надувала губы оттого, что ее все бросили и никому она не нужна. Она отточенным, сто раз отрепетированным жестом холеной рукой вынимала из пачки длинную сигарету, но когда прикуривала, рука чуть дрожала. Она картинно закидывала ногу на ногу и тут же осторожно косила глазами вниз — не слишком ли задралась юбка? И ему стало страшно любопытно, какая же она на самом деле. Игра в матрешки, если разобраться, очень даже увлекательна. Потому что там, внутри, есть самая маленькая, но целая и настоящая матрешечка, ради которой все, собственно, и затевалось. А те, которые сверху, — не более чем оболочки.

Сто одежек — и все без застежек, так? Не надо нам без застежек, мы в состоянии расстегнуть все, что требуется. С застежками медленнее, зато интереснее.

Так и получилось, вот только процесс докапывания до сути слишком затянулся и слишком его увлек.

А тогда, во время их первой встречи, ему казалось, что все значительно проще. И тогда, кроме азарта и любопытства, он ничего не почувствовал. Он клеил ее беззастенчиво и грубо, используя весь арсенал отработанных приемчиков — от восторженного взгляда до фирменного поглаживания щеки. Щека оказалась нежной и горячей, и ему захотелось погладить ее еще. И погладил бы, но она в ужасе отшатнулась, а он чуть не расхохотался — ну-ка, ну-ка, долго ли мы еще будем пугаться? Тогда его интересовал только этот вопрос: когда? То, что она сломается под его натиском, сомнений не вызывало.

Сломалась она быстро, пожалуй, даже слишком быстро, но в отместку обрушила на него столько новых неожиданных ощущений, что и он сломался тоже.

Вдобавок ко всему она оказалась женой шефа. Поначалу его это бодрило и забавляло: шеф — великий организатор, шеф — финансовый гений, шеф — всезнающий и все угадывающий и, наконец, шеф, который так по-свински задвинул его! Хочешь знать, что я делаю с твоей женой? Хочешь послушать, как она стонет в моих объятьях? Хочешь увидеть, как она засыпает, уткнувшись мне в плечо, и как ее волосы рассыпаются по моей подушке?

Правда, потом она всегда возвращается домой…

…Однажды его отправили в долгую командировку, и он больше месяца не появлялся в Москве. Уезжая, он не сомневался, что к ней больше не вернется.

И он ни разу не позвонил ей. Хотя телефон искушал его ежедневно и ежечасно. Глядя на телефонный аппарат, он чувствовал себя голодной собакой, перед которой хозяин кладет кусок мяса и приказывает: «Не трогать!» Не трогает, хотя весь мир сужается до этого вожделенного кусочка. Не трогает, но думает только о том, когда же разрешат.

Телефон все время попадался ему на глаза и призывно поблескивал пластиковыми боками. Даже когда он приводил в номер буфетчицу Анжелу — теплую, уютную и неправдоподобно глупую (осенняя женщина) — и с ее помощью избавлялся от изнуряющих мыслей; даже в те моменты, когда она, томно раскинувшись на неудобной гостиничной кровати, говорила: «Иди ко мне, милый», он смотрел не на нее, а на телефон.

Но, вернувшись в Москву, он сразу помчался к ее дому — просто посмотреть. Нет, не просто. Он надеялся, что месячная разлука поможет ему взглянуть на нее другими глазами. Он хотел увидеть ее заново и разочароваться. Он представлял себе: вот сейчас она выйдет из дома, пройдет по двору, сядет в машину — и все будет кончено. Он очнется, придет в себя и скажет: «И только-то? И вот из-за этого такой сыр-бор? Дурак же я, дурак». Он был почти уверен, что уйдет из ее двора свободным человеком.

Она вышла из подъезда — и у него перехватило горло. «Дурак же я, дурак! Где ж я столько времени шлялся? Зачем?»

Он почти силком затолкал ее в машину, привез к себе и не отпускал четыре часа.

— Я не могу без тебя, — говорил он совершенно искренне. — Не могу!

— Верю, верю, — смеялась она, — ни разу не позвонил за весь месяц.

— Я совсем без тебя не могу. Я задыхаюсь.

— Все, я уже с тобой. — Она гладила его по голове, целовала в глаза. — Ты просто слишком долго был один и очень проголодался.

— Да! Да! Да! Да!

Если бы в этот момент его спросили: «А как же Анжела? Не она ли ежевечерне утоляла твой лютый голод?» — он бы наверняка удивился: «Какая Анжела? Кто это?»

А потом она, быстро глянув на часы, жалобно сказала:

— Ну все, мне пора.

И тогда он, испытывая какое-то странное острое удовольствие от собственной слабости и от собственного поражения, сказал немыслимое:

— Ты должна уйти от мужа. Я этого хочу.

Он предложил ей то, чего не предлагал ни одной из женщин. Он бросал этот подарок к ее ногам и ждал благодарности. Да, благодарности. Он думал, что сейчас она заплачет от счастья, а он будет губами собирать слезы с ее лица: «Это же так просто и понятно — я люблю тебя, ты любишь меня, вот и все».