Орхан Памук - Белая крепость

По словам Ходжи, султан встретил его приветливо. «Мой лев поправился, – сказал он. – Как ты говорил, так и вышло». Затем султан вместе с приближенными вышел во двор, где показал Ходже плавающих в пруду рыбок и спросил, что тот о них думает. «Они были красные, – говорил мне Ходжа, – а больше на ум ничего не приходило». Но потом он уловил в движении рыбок некий порядок, и они словно бы сговаривались между собой, чтобы этот порядок не нарушить. Ходжа сказал, что рыбки кажутся ему умными. Услышав это, рыжий карлик, стоявший рядом с гаремным евнухом, который то и дело напоминал султану о наставлениях его матери, громко рассмеялся, но султан отругал его и позже, когда они отправились на прогулку, в наказание не взял этого карлика в свою карету.

Они поехали на площадь Ат-Мейдан, туда, где содержали хищных зверей. Султан провел Ходжу по зверинцу, показывая ему львов, леопардов и тигров, прикованных цепями к колоннам бывшей христианской церкви. Дойдя до льва, чье выздоровление предсказал Ходжа, мальчик остановился, заговорил со зверем и представил ему Ходжу. Затем они подошли к лежащей в углу львице; от нее не исходил, как от других животных, неприятный запах, и она была беременна. Глаза у султана загорелись, и он спросил, сколько львят родит эта львица и сколько среди них будет самцов, а сколько самочек.

В ответ Ходжа, как он потом, досадливо морщась, сознался мне, сморозил глупость – сказал, что разбирается в астрономии, но не в астрологии. «Но ты знаешь будущее лучше, чем главный астролог Хусейн-эфенди!» – воскликнул мальчик. На это Ходжа ничего не ответил, потому что боялся, как бы кто-нибудь из челяди не подслушал и не передал его слова Хусейну-эфенди. А расстроенный султан продолжал спрашивать: неужели Ходжа ничего не знает? Зачем же он тогда смотрит на звезды?

И Ходже пришлось повести разговор, который он намеревался начать много позже. Он сказал, что звезды многому его научили и благодаря этому он немало чего полезного добился в своей работе. Султан слушал, глядя на него во все глаза; Ходжа истолковал его молчание в свою пользу и продолжил: чтобы наблюдать за звездами, нужно построить обсерваторию, вроде той, которую девяносто лет назад повелел возвести Мурад III, дед Ахмеда I, деда нашего султана, для Такиюддина-эфенди [14]и которая, увы, от небрежения пришла в ветхость и разрушилась. Нужно создать новую обсерваторию и даже нечто большее – дом наук, где будут бок о бок трудиться ученые, исследующие не только звезды, но все, что есть в этом мире: моря и реки, облака и горы, цветы и, конечно же, животных; обсуждая друг с другом свои наблюдения, ученые мужи будут обретать новое знание и развивать наш разум.

Султан слушал изложение этого замысла, о котором и я прежде ничего не знал, как увлекательную сказку. В карете на обратном пути он снова спросил про львицу: «Так какой же приплод она даст?» Ходжа успел все обдумать и на сей раз уверенно заявил: «Самцов и самок будет поровну!» Дома он сказал мне, что в его ответе не было ничего опасного. «Я приберу к рукам этого глупого мальчишку, – говорил он. – Я похитрее буду, чем главный астролог Хусейн-эфенди!» Меня удивило и даже почему-то расстроило, что Ходжа назвал султана глупым, и я, как обычно, когда мне бывало грустно, занялся делами по дому.

Слово «глупый» вскоре стало для Ходжи подобием волшебного ключа, отмыкающего любой замóк: они глупы, и потому им даже не приходит в голову поднять глаза и посмотреть на звезды; они глупы, и потому, прежде чем научиться чему-то новому, они спрашивают, пригодится ли им это и для чего; они глупы и потому не хотят входить в подробности, а требуют изложить им все вкратце; они глупы и потому похожи друг на друга и так далее и тому подобное.

Я ничего не отвечал Ходже, хотя и сам несколько лет назад, еще на родине, любил произносить подобные речи. Впрочем, я его не слишком занимал – все мысли Ходжи были заняты глупцами. Моя же глупость, по его словам, была иного рода. По свойственной мне в те дни болтливости я рассказал ему один свой сон: мне снилось, будто он поменялся со мной местами, приехал в мою страну и женится на моей невесте. Во время свадьбы никто не замечает, что он – это не я; я же, одетый в турецкий наряд, сначала стою в сторонке и наблюдаю за свадьбой, а потом, в самый разгар торжеств, подхожу к своей матери и счастливой невесте, но они, несмотря на мои рыдания, от которых я чуть позже проснулся, не узнают меня, отворачиваются и уходят прочь.

В те дни Ходжа дважды побывал у паши. Тому, по всей видимости, пришлось не по душе, что Ходжа в обход него пытается приобрести расположение султана, и он подверг Ходжу настоящему допросу. Расспрашивал он и про меня, даже велел своим людям собрать обо мне сведения, но об этом Ходжа поведал много позже, когда пашу снова выслали из Стамбула, иначе я трясся бы от страха быть отравленным. И все же я догадывался, что интересую пашу больше, нежели Ходжа; мое самолюбие тешило, что сходство между мной и Ходжой беспокоит пашу куда больше, чем меня самого. В то время это сходство оставалось словно бы тайной, о которой Ходжа не желал ничего знать, а в меня знание о ней вселяло странную смелость. Иногда мне казалось, что из-за этого сходства, и только из-за него, мне не угрожает никакая опасность, пока жив Ходжа. Возможно, по этой причине я возражал ему, когда он говорил, что паша тоже из породы глупцов, чем изрядно сердил Ходжу. Сознание того, что он не может от меня отделаться, хоть я и в тягость ему, толкало меня на несвойственную мне дерзость: я то и дело спрашивал его о паше, осведомлялся, чтó тот говорит о нас двоих. Это вызывало у Ходжи приступы гнева, причины которого, вероятно, не были ведомы и ему самому. Он принимался твердить, что у паши есть враги, что янычары неспокойны и могут взбунтоваться, что он нутром чует: во дворце что-то затевается. Так что если он и возьмется за работу над оружием, как предложил ему паша, то не для визиря, который сегодня есть, а завтра нет его, а для того, чтобы преподнести это оружие султану.

Некоторое время я думал, что Ходжа сосредоточился на этом расплывчатом замысле, что он пытается изобрести новое оружие, но из этого ничего не получается: ведь если бы получалось, он наверняка рассказал бы мне об этом и поинтересовался бы моим мнением – пусть и лишь для того, чтобы меня унизить. Однажды вечером мы возвращались из одного дома в Аксарае [15], куда ходили раз в две-три недели, чтобы послушать музыку и вкусить женских ласк. Ходжа сказал мне, что будет работать до самого утра, потом заговорил о женщинах (а у нас не было заведено говорить на такие темы), затем пробормотал: «Я вот думаю…», но не закончил фразу, а придя домой, тотчас закрылся у себя в комнате. Я остался наедине с книгами, которые мне теперь было лень даже перелистывать, и стал думать о Ходже: о его оружии, работа над которым, я не сомневался, не движется с места; о том, как он сидит час за часом в своей комнате за столом, к которому так пока толком и не привык, смотрит на пустые листы бумаги и мучается от стыда и гнева…