Орхан Памук - Белая крепость

Бумага на обещанный султаном земельный надел не пришла ни к концу лета, ни к началу зимы. Весной Ходже сказали, что ведется новая перепись земель; нужно еще подождать. А пока его, пусть и нечасто, приглашали во дворец, где султан задавал ему вопросы о том, что предвещает треснувшее зеркало, или зеленая молния, ударившая в море вблизи острова Яссы, или разбившийся вдребезги сосуд с кроваво-красным вишневым соком. Отвечал Ходжа и на вопросы о животных из нашего последнего трактата. Вернувшись домой, он твердил, что мальчик вступает в пору юности, когда человек легче всего поддается влиянию, и что он, Ходжа, приберет его к рукам.

С этой целью он приступил к работе над новой книгой. Из моих рассказов он знал о Кортесе и о том, какой конец постиг империю ацтеков, так что история юного короля, который не придавал значения науке и оттого был посажен на кол, уже давно была у него на уме. В те дни он то и дело принимался говорить о негодяях, которые смогли победить и подчинить своим порядкам хороших людей с помощью хитроумных изобретений, оружия и сказок только потому, что хорошие люди слишком долго предавались дреме. Но о чем он пишет, запершись, Ходжа долгое время мне не рассказывал. Поначалу, подозреваю, он ждал, что я сам захочу об этом узнать, но в те дни я чувствовал себя особенно несчастным: на меня вдруг сильнее прежнего навалилась тоска по родине, а вместе с ней – и враждебность, которую я испытывал к Ходже, так что я подавил свое любопытство и успешно делал вид, будто мне дела нет до того, к каким выводам пришел его творческий ум, основываясь на историях, вычитанных из купленных дешевизны ради скверных, порванных книг, и на моих рассказах. С удовольствием наблюдал я, как день ото дня потихоньку тает его самоуверенность, а потом и вера в важность того, что он пытается написать.

Ходжа уединялся в маленькой комнатке на втором этаже, которую сделал местом своих ученых занятий, садился за стол, сработанный по моему чертежу, и даже начинал размышлять, но не писал. Я догадывался об этом; более того, я знал, что он не пишет, что ему не хватает смелости писать, не узнав моего мнения о плодах его раздумий. И дело было даже не в моих немудреных соображениях, которые он, казалось, презирает; в действительности ему хотелось знать, чтó думают другие, подобные мне, – те самые «они», которые вложили в меня все эти сведения, заполнили все эти коробочки и ящички для знаний. Что бы «они» подумали на его месте? Вот о чем он жаждал у меня спросить, но не мог! Как же я ждал, что он переступит через свою гордость и наберется храбрости задать мне этот вопрос! Но он так и не сделал этого. Книгой он через некоторое время заниматься перестал – уж и не знаю, закончил он ее или нет, – и вернулся к старой песне о глупцах. Ведь нет ничего важнее науки, а он все никак не может уразуметь, почему они так глупы, почему у них так по-дурацки устроены головы! Я подозревал, что он твердит это от отчаяния: из дворца не последовало никаких знаков, подтверждающих основательность его надежд на высочайшие милости. Время уходило впустую, порой юности султана воспользоваться не удавалось.

Однако за год до того, как великим визирем стал Мехмед-паша Кёпрюлю, летом, Ходжа получил-таки свой надел, к тому же сам смог выбрать место. Теперь ему причитались доходы с двух мельниц вблизи Гебзе и двух деревень в часе пути оттуда. Когда пришло время жатвы, мы отправились в Гебзе и по случайности сняли тот же пустой дом, что и в прошлый раз: правда, те месяцы, что мы здесь провели, те дни, когда мой хозяин с отвращением смотрел на стол, который я привез из мастерской плотника, уже стерлись из памяти Ходжи. Воспоминания словно бы обветшали вместе с домом; да и в любом случае Ходжа был охвачен нетерпением, которое не оставляло места любопытству к чему-либо в прошлом. Он несколько раз съездил в деревни, проверил, как там и что, выяснил, какой доход они приносили в предыдущие годы; затем объявил, что изобрел новый, более простой и удобный способ вести приходно-расходные книги (здесь не обошлось без влияния рассказов об Ахмед-паше Тархунджу [20], которые Ходжа слышал от своих приятелей в муваккитхане). Однако этим изобретением, в оригинальность и полезность которого он и сам не мог поверить, Ходжа не удовольствовался; сидя по ночам в саду старого дома, маясь от безделья и глядя в небо, он вновь ощутил тягу к астрономии. Я тоже пытался его раззадорить, надеясь, что он продвинется вперед в своих размышлениях, однако он, оказывается, не собирался вести наблюдения или выдвигать новые теории. Он велел мне съездить в Стамбул за моделью Вселенной, смазал ее, отладил, чтобы все колокольчики звенели, и установил в саду за домом. Затем однажды вечером он созвал в этот сад самых умных мальчиков и юношей из Гебзе и из деревни, заявил, что будет преподавать им высшую из наук, и с невесть откуда взявшимися воодушевлением и энергией прочел им, как когда-то паше, а потом султану, лекцию о небесных сферах, ни капли ее не упростив. В полночь слушатели его, так и не задав ни единого вопроса, разошлись по домам, а наутро мы обнаружили у себя на пороге овечье сердце, сочащееся еще теплой кровью. Этого оказалось достаточно, чтобы Ходжа окончательно потерял надежду наставить людей на путь истинный с помощью астрономии.

Однако неудача не слишком его расстроила. Конечно, говорил он, куда им понять, как вращается мир и движутся звезды! Да им пока и не нужно этого понимать; а тот, кому нужно, уже вот-вот простится с порой юности. Может быть, он посылал за нами, пока нас не было, а мы попусту теряем здесь время, чтобы после сбора урожая нам перепало несколько лишних курушей [21]. Уладив дела и назначив управляющим одного из умных молодых людей (того, который казался самым умным), мы сразу же вернулись в Стамбул.

Следующие три года были самыми скверными из тех, что я провел вместе с Ходжой. Каждый день, месяц, время года казались все более тягостным и унылым повторением предыдущего дня, месяца и времени года. Мы с горечью и отчаянием наблюдали, как вновь и вновь происходит одно и то же, и словно бы ждали – увы, впустую – какого-то неведомого несчастья. Ходжу, как и раньше, время от времени приглашали во дворец ради очередного предсказания по какому-нибудь пустячному поводу; по-прежнему каждый четверг после обеда он встречался и беседовал с друзьями в муваккитхане, а по утрам, хотя и не с прежним усердием и постоянством, учил и порол детей; по-прежнему к нему время от времени являлись сваты, и он снова и снова противился их увещеваниям, хотя в его голосе и проскальзывала теперь еле слышная неуверенность; по-прежнему он ходил к женщинам и поневоле слушал музыку, которая, как он говорил, ему уже прискучила; порой его вновь душила ненависть к глупцам, и тогда он запирался в своей комнате, валился на постель и, раздраженно порывшись в разбросанных вокруг заурядных рукописях и книгах, часами смотрел в потолок.