Евгений Таганов - Морской князь

– А если никто из нас не вернется живым из Заитильских степей? – послышалось из глубины гребенских рядов.

Князь рассмеялся:

– Посмотрите на меня, я разве похож на того, кто хочет погибнуть?

– Ты же собираешься там жить и шерсть у кутигуров покупать? – раздалась еще одна недоверчивая реплика. – Значит, и нам там навсегда остаться.

– Могу напомнить, сколько у меня было столиц: Липов, Ракитник, Гребень, Новолипов, Бирема. Ни в одной из них я не задерживался больше года. Так зачем думать, что в Заитильских степях я останусь на всю жизнь?

Гребенцы молчали, переваривая в своих головах услышанное.

– В общем, совсем маленьких дитятей среди вас нет, думайте и мотайте на ус, – с этими словами Дарник сел в седло и, выражая спиной к карликам полное презрение, удалился.

То ли его златоустство, то ли еще что было тому виной, только больше беглецов из гребенских сотен не случалось.

Между тем пополнение дарникского войска продолжалось. По одной-двум ватагам к ним присоединялись степняки: хищные тарначи и мирные орочи, а при переправе Малого Танаиса в его нижнем течении под знамена князя встали две сотни единокровных словен-бродников. Эти были уже настоящими разбойниками, идущими на войну за легкой поживой, их зачислять в опытные бойники можно было не глядя.

Притирка дарникцев с ромеями тем временем шла полным ходом. Два лагеря по-прежнему выставлялись обособленно, но никто не мешал гостеванию союзников друг у друга. Не избежали этой участи и князь с мирархом. Не только в лагерях, но и на марше они частенько держались друг возле друга, ведя разговоры не только о военных, но и о других делах.

Больше всего Леонидаса удивляло, как безразлично относится Рыбья Кровь к своему «Жизнеописанию».

– Неужели ты не понимаешь, что стал знаменит не только в Константинополе и Херсонесе, но и в дальних западных и восточных землях? Все книги такого рода, как правило, тут же переводятся на арабский язык в Дамаске и на латинский в Риме.

– А про хазарский язык почему забыл? – подначивал ромея Дарник.

– Иудейские визири не заинтересованы развивать хазарскую письменность, а сами иудеи поголовно владеют и ромейским, и арабским, и словенским языками. Кстати, Самуил повез себе в каганат аж двадцать копий твоего «Жизнеописания». Не удивлюсь, если в Калаче тебя встретят толпы твоих новых поклонников.

– Ну и зря.

– Объясни почему?

– Когда устно о ком-то рассказывают, это всегда намного лучше. Каждый может домыслить все, что ему захочется. А когда то же самое выложено на пергаменте, домысливать уже нечего, и все становится унылой неправдой. Как вообще любого человека можно подвести под какое-то одно слово. Ведь, что бы ты ни делал, ты всегда успеваешь подумать о двадцати других вещах, прикинуть и то, и это. А на пергаменте будет намертво сказано, что ты сделал это из-за чего-то одного. Даже странно, что ты, умный ромей, веришь всему тому, что отец Паисий написал про осаду Дикеи.

– А что там сказано неверно? – с интересом спрашивал Леонидас.

– Например, что я деликатно относился с стратигессе Лидии из-за того, что почитал ее высокое положение и она была мне выгоднее нетронутой, чем тронутой.

– Ну и?.. – Мирарх так увлекся, что потянул уздечку не с той стороны и невольно отъехал от князя на пару шагов.

– А то, что в этот момент у меня была в наложницах хазарка Адаш, которой ваша мраморная стратигесса в подметки не годилась.

– Разве у вас, идолопоклонников, многоженство не в обычае? Значит, не только в этом причина, – Леонидасу хотелось показать свою проницательность. – И почему мраморная? Выглядела слишком неприступной?

С кем, как не с мирархом, было поговорить на войне о женщинах, не со своими же подчиненными, в конце концов? И Рыбья Кровь с удовольствием расписывал свои отношения с достопочтимой стратигессой, правда, каждый раз убедившись сперва, что поблизости нет словен, понимающих по-ромейски. В ответ получал не менее подробный отчет Леонидаса о его любовных похождениях. Что лучше этого могло скрепить настоящее мужское доверие? Оба были молоды, предприимчивы, хороши собой и полны интереса к жизни.

Видя веселые беседы князя с мирархом, воеводы с архонтами тоже повели себя подобным образом: ромеи рассказывали словенам о премудростях своего воинского устава, а воеводы архонтам – об особенностях полевого сражения с повозками и камнеметами. Стратиотским конникам по душе пришлись пращи-ложки, многие изготовили себе эту игрушку и развлекали себя прямо на марше стрельбой камнями по воронам и галкам. А дарникцам – султаны из конского волоса на шлемах ромейской кавалерии. Князь против такого новшества не возражал, тем более что такой хвост считался хорошей защитой шеи от рубящего удара. Пробить в шлеме маленькое отверстие и пропустить в него пучок конских волос ничего не стоило. И скоро дарникских конников издали уже ничем нельзя было отличить от ромейских. И так же, как у стратиотов, цвет султанов у каждой сотни был свой собственный.

Узнав, что Дарника больше всего беспокоит необстреленность словенских ополченцев, мирарх тоже порядком встревожился: как же тогда быть?

– Надо им дать почувствовать вкус крови, – мрачно изрек на это князь.

– Как это?!

– Перед переправой на левый берег нападем на какое-нибудь хазарское селище.

– Ты, наверно, смеешься? – изумился Леонидас, успевший за время знакомства привыкнуть к княжеским шуткам, произносимым с самым серьезным видом. – Так тебе хазары и позволят!?

– А если сделать так, что хазарское селище будет само виновато?!

– Нет, ты точно сошел с ума! – Мирарх верил и не верил князю. – Да уже одно то, что твои ополченцы переправятся через огромную реку, когда пути назад не будет, сделает их всех бесстрашными воинами. Ты же сам говорил – кутигуры пленников не берут.

– Ты, наверно, прав, – смиренно соглашался Рыбья Кровь, заставляя союзника сокрушенно качать головой: ох уж эти варвары!

Помимо больших войсковых забот, появилась теперь у князя и забота маленькая – Евлалия. Почувствовав некоторую слабину Дарника, она отныне едва ли не каждый день, подождав, когда он окажется один, являлась к нему в шатер. После нескольких пустых фраз о делах неизменно следовало:

– Хочу немного тебя посмешить. – И руки великовозрастной шалуньи начинали распускать завязочку тельной сорочицы, дабы порадовать князя видом своей груди. В таких случаях Дарник всегда сожалел, что взял к себе в оруженосцы Афолия, – любой словенский услуживец давно бы сообразил, как воспрепятствовать этому безобразию, Афобий же ни за что не решался вторгаться в шатер во время присутствии у князя представительницы женского пола. Хорошо, что всегда находился кто-то, кто возле шатра спрашивал у охранников-телохранителей: – Князь сильно занят или нет?