Мария Семёнова - Лебединая Дорога

Совсем поздно, уже почти ночью, в Урманский конец явился нахмуренный Лют. Он вел за руку малолетнего Ждана Ждановича, обиженно хлюпавшего носом.

– Мамку его ищем, – объяснил Лют тому же Эйнару. – Люди сказывают, к вам пошла…

Наконец весь город угомонился до утра. Уснул Урманский конец; только немногие женщины сидели над ранеными мужьями, да ещё Любомира, подперев голову рукой, всё глядела на тихо и ровно дышавшего Торгейра. Сынишка спал возле херсира, в ногах, свернувшись калачиком под меховым одеялом, благо лавка была широченная. А по лицу Любомиры бродили не то отсветы очага, не то тени раздумий – о сиротской вдовьей судьбе и о будущем, которое посулил ей этот израненный калека-урманин, такой непохожий на её удалого, весёлого, бесшабашного Ждана…

Спали на другом берегу и Верхний, и Нижний конец. Спали в Старом дворе Чурила Мстиславич и молодая княгиня. А в Новом, в просторных резных сенях, – устроенные с великим почётом Олеговы варяги.

И только в высоких хоромах боярина Вышаты, в чистой ложнице, всё не угасал в мерянском глиняном светильничке узкий огненный язычок. Сцепив за спиной руки, ходил и ходил по знакомым до сучка половицам старый боец.

Невесёлая дума тяжким облаком лежала у него на челе. Если и не сложит он буйной седой головы в лихом бою, под славным кременецким стягом, – быстро минет ещё пять, ну десять лет… и поселится в таких ещё сильных руках противная старческая дрожь. А там и смертные сани подкатятся, неслышные, по белому ли снегу, по зелёной ли траве…

И кому оставит он, Вышата, высокие хоромы, широкий двор, всей жизнью накопленное богатство?

Не было у него на этой земле наследника. Продолжателя. Сына. Трое звались, правда, Вышатичами, да что толку.

Вот и шагал из угла в угол, мерил ногами ложницу неудержимый в сечах воин. Любим! Румяное яблочко, а внутри – червячок… Куда, старый, смотрел? Что не брал с собой ни в поход, ни на зверя? Жалел, берёг? Кто Люта берёг? То-то он, не Любим, и щит возит за князем, и копьё. Лют – сын настоящий, сын – любому на зависть. Да только слова такого не знает – отец… а кто в том виноват?

Вышата опёрся руками о стол и даже застонал, как от боли. Тихо, больше про себя, чтобы не услыхал прикорнувший за дверью слуга. Да какое от боли – это-то он бы вытерпел молча…

Одна была у него родная кровиночка, дочь, доченька… Нежелана… Сам не понимал теперь боярин Вышата, как повернулся у него язык дать ей, единственной, неласковое, недоброе имя… Ненаглядой звать бы её, лебёдушку, Зарёной, Надёжей, Любавой…

Представил боярин смеющееся лицо дочери – и будто солнце глянуло в душу. Да ненадолго. Скоро, скоро отыщется на его лебедь сизокрылый орел – налетит неведомо откуда, скогтит, и поминай как звали. И останется он, старый, один, совсем один…

Тихо, не разбудив спавшего раба, приоткрылась дверь – Вышата и тот не услыхал и даже вздрогнул от неожиданности, – и в ложницу бочком скользнула Нежелана.

– Звал, батюшко?

Она куталась в длинный шерстяной плащ, в котором ездила верхом. Из-под плаща выглядывала вышитая рубаха, на щеках лежал сонный румянец.

– Не звал, – с привычной суровостью буркнул Вышата.

Нежелана подошла к нему, снизу верх заглянула в глаза, ласково потерлась щекой о его плечо.

– А я проснулась, показалось – зовёшь…

Повернувшись, боярин взял её за плечи, притянул к себе, обнял, зарылся лицом в тёплые волосы. Нежелана обвила руками его шею, стала гладить седые отцовские кудри.

– Ты не уходи, – попросил Вышата тихо. – Посиди со мной, солнышко ты моё…

После возвращения из похода князя стали видеть в городе редко. Что ни день – пропадал где-то вместе с варягом. То садились на коней и ехали смотреть округу, а заодно тревожить в чаще птицу и зверя; а то уходили на снекке далеко на великую реку и встречали там солнце, пробуждавшееся в тумане…

Олег расспрашивал обо всём, и Чурила рассказывал – прятать было нечего. Почему-то воеводу особенно интересовали меряне: и кто такие, и как живут, и почему раньше давали дань булгарам, и как Чурила переманил под свою руку Барсучий Лес.

А вечером юная княгиня гордо разворачивала перед ними свои грамоты, и князь улыбался, слушая, как она читала любопытному гостю, откуда пошёл славный город Кременец и кто издавна в нём сидел…

Олег слушал с величайшей охотой. А потом принимался говорить сам, и тут вдруг оказывалось, что и к ним на море Варяжское приходили когда-то трое братьев, не менее славных, чем кременецкие пращуры… И тут уже Звениславка хваталась за бересту и костяное писало, и Чурила, не первый год потихоньку над нею смеявшийся, щурил глаза, и шрам на его лице разглаживался, пропадал.

Он смотрел на жену, прилежно выводившую буквы. Слушал вполуха и всё представлял, как она будет качать вот на этих руках маленького пискливого сына… или дочь…

Старый Мстислав из дому выползал по-прежнему нечасто. Но всё творившееся в городе и вокруг знал получше любого здорового. Усевшись на солнышке, князь подолгу наблюдал за вагирами, поселёнными у него в Новом дворе. Слушал, как они говорили между собой на своём языке, столь родном словенскому и всё-таки чужом. Как, поминая Олега, опять уехавшего куда-то с Чурилой, неизменно прибавляли: храни его Святовит…

Бог этот, Святовит, жил далеко, на острове посреди Варяжского моря, в священном граде Арконе. И туда, к руянам, рассказывали, съезжалось молиться всё варяжское побережье. Не один месяц пришлось бы человеку ехать туда из Кременца, но Боги – не люди: без помех протягивают руку над сушей ли, над морем… Или не сидел в Ладоге Рюрик, и не сновали по озёрам и рекам проворные снекки, и не становилось их, что ни год, всё больше?

– Хочу в другой ваш город сходить, – сказал однажды Чуриле Олег. – В Круглицу. С Радимом Радонежичем познакомиться хочу, посмотреть, что за муж такой буйный да гордый. Не осерчаешь?

Чурила сердиться не стал, только предупредил:

– Поедешь – доглядывай. Соседушка наш того… и вилами приветить может.

А едва закрылись за Олегом городские ворота – молодого князя призвал к себе отец.

Стоял тёплый вечер: бабьим летом звали это погожее время, когда серый плащ осени ещё раз, напоследок, показывал цветной испод… Щурясь против солнца, Мстислав смотрел на сына, шагавшего через двор. Ресницы дробили свет, и по временам старому блазнилось, будто рядом с Чурилой шли статные, широкоплечие братья – Мстислав, Ингорь, Славута, Стемид… Но стоило раскрыть глаза пошире, и сыновья исчезали.

Отец сидел в деревянном кресле, вытащенном для него из дому. Чурила опустился у его ног на тёплую землю.

– Звал, отче?

Мстислав помолчал, не торопясь начинать разговор. Не зря, должно, вспоминались рано ушедшие сыновья… Показалось вдруг – не Чурила сидел возле ног, а весь Кременец светлыми глазами смотрел на своего старого князя, ожидая, что-то он ему скажет…