Саймон Скэрроу - Меч и ятаган

А вперед уже неудержимо рвались другие женщины и дети; облепляя всем скопом янычаров, они стаскивали их со стены и в буквальном смысле растерзывали. На эту животную ярость, струхнув, изумленно взирал вражеский штандартоносец. Зрелище расправы так его занимало, что он даже не заметил, как к нему сбоку подскочил Ричард, который, бросив копье, хватил его кулаком по скуле, разорвав кожу острыми, как у кастета, шипами латных перчаток. Он ударил его несколько раз, после чего ухватился за древко штандарта в отчаянной попытке им завладеть. Вдруг среди боя возникло затишье: обе стороны следили за поединком.

Штандартоносец упорно сносил удары. Вначале он пробовал отбиваться левой рукой, затем ему удалось сомкнуть ее на горле у Ричарда. Лицо у юноши мучительно исказилось. Тем не менее он судорожным усилием продолжал наносить удары изо всех своих убывающих сил.

Внезапно голова врага запрокинулась, и он, вконец оглушенный, с утробным стоном пошатнулся. Хватку он ослабил и, запнувшись, свалился за парапет, в то время как Ричард вырвал штандарт из его рук, под восторженный рев защитников поднял его и, язвительно помахав туркам султанским бунчуком, презрительно швырнул его за стену, где тот шлепнулся в слякоть.

Штурмующая орда замерла. И вот передние начали подаваться вспять; по нестройным рядам прошло движение, общему позыву последовали остальные. На стену рядом с Ричардом влез Томас; воздев высоко над головой штандарт Ордена, он вызвал взрыв ликования у остальных защитников. Было видно, как внизу грозит ятаганом Мустафа-паша, понукая своих немедленно возобновить атаку. Некоторые, приостановившись, поворачивали обратно, но тут пущенный кем-то со стены камень угодил военачальнику по подбородку и сбил на колени; из глубокой раны потекла кровь. Это вызвало скорбное завывание у тех, кто стоял рядом, и порыв к отступлению сделался безудержным. Телохранители Мустафа-паши незамедлительно подняли своего сиятельного командира и заспешили с ним обратно к провалу. Постепенно вспять обратилось все османское войско.

— Гнать их! — скомандовал ла Валетт. — Идти за ними следом! Нельзя допустить, чтобы они удержали главную стену!

Приказ разнесся по стене, и через парапет волной стали скатываться защитники, устремляясь за сарацинами вдогонку. Рыцари, солдаты, женщины, дети — все бросились настигать врага, хищно набрасываясь на тех, кто отстал. Со стены зрелище было откровенно неприглядным. Это был уже не бой, а дикарски безжалостная бойня. Женщины и дети набрасывались на турок с ножами, топорами и дубинами, круша и растерзывая их так, что дождю оставалось лишь смывать кровавые клочки. Вон какая-то старуха, подняв окровавленную голову павшего янычара, с победоносным воплем отсекла ей бороду.

— Ричард! — окликнул ла Валетт. — Подберите вражеский штандарт. Это ваш трофей. Затем следуйте за мной.

Втроем они дождались, когда снимут с цепей и снова опустят повозку. Тогда Великий магистр, Томас и Ричард сошли со стены и, пройдя через проем, тронулись через груды всюду разбросанных тел и возвратились на бастион, где Великого магистра с широкой улыбкой приветствовал Ромегас. Он указал в сторону вражеских позиций. Внизу от внешних укреплений Биргу откатывался вал убегающих. А вдоль стены и на осыпях провалов ликовали под дождем солдаты и горожане, на разные голоса презрительно крича в спины уходящему неприятелю.

— Слава Всевышнему, — приглушенно сказал за спиной у Томаса Великий магистр. — Мы выстояли.

Сентябрь, 11-е

Дождь перестал, и в последующие дни погода стояла ясная. На небе сияло солнце, в мирном свете которого вопиющим контрастом представала картина разрушения. Возобновились османские обстрелы, сопровождаемые несколькими вялыми попытками изобразить приступ, но они вскоре захлебывались под метким огнем стрелков, засевших среди каменных осыпей у стен Биргу и Сенглеа. Встреч с советниками Великий магистр больше не назначал. Обсуждать было, в сущности, нечего. Рацион все урезался, число способных держать оружие все убавлялось — достаточно лишь еще одного решительного штурма, и защитникам неминуемо грозит поражение со всеми вытекающими последствиями. Оставалось лишь держаться в надежде уцелеть как можно дольше.

Изо дня в день Томас, вставая предрассветной порой, шел занимать свой пост на бастионе рядом с Ричардом и остальными защитниками, ожидая в тревожном созерцании, не готовится ли очередной приступ. Хотя атаки неприятеля постепенно сходили на нет, а по укреплениям постреливали лишь некоторые из батарей. Ощущение такое, что продолжать осаду у врага уже просто не хватало ни сил, ни храбрости. И впервые за все время стала проклевываться надежда, что они с Марией и Ричардом, глядишь, все-таки уцелеют. А вдруг?.. Тогда они вместе (иначе и быть не может) возвратятся в Англию и заживут так, как им прежде и не мечталось. Вернее, не удавалось. Было в этих тихих грезах что-то… справедливое, что ли. «Ну а как же иначе?» — думал Томас с умиротворенной улыбкой. Ведь должны же им воздаться все эти перенесенные страдания?

Молиться за такой исход не было смысла хотя бы потому, что за него (он знал это досконально) молилась Мария, причем молилась истово, как ни за что другое. В подвале дома она соорудила маленький алтарь и, сжимая в руках четки, простаивала там на коленях часами, возведя глаза на статуэтку Девы Марии и шепча молитвы. Паузы допускались лишь тогда, когда сверху пролетало ядро — либо с заунывным жужжанием мимо, либо с сыпучим грохотом при попадании в какое-нибудь из близстоящих строений.

На эти ее зряшные стояния Томас смотрел с известной долей иронии, как и на всех убежденных, что этот мир — не что иное, как плод творения любящего и крайне сострадательного Бога. Хорошо хоть, что религиозные убеждения Марии не вменяли ей запрета на ту гамму удовольствий, которую они оба черпали от своей связи — один из многих компромиссов среди верующих, которые Томас истолковывал не иначе как поверхностность самих религиозных чувств.

Уже не чувствовалось бремя той вины, что прежде сопровождало в нем отрицание веры, когда казалось, что он тем самым предает себя и окружающих. Сейчас словно некая пелена упала с глаз, развеялась обманчивой дымкой — и осталось ощущение свободы, портил которую лишь сквознячок страха, что все в этом мире неотвратимо заканчивается смертью. Смерть одновременно служила и четким напоминанием о необходимости жить в полную силу здесь и сейчас. И нет никакой награды в виде загробного блаженства, а есть лишь ходульное обещание рая, хоть как-то подслащающее горечь быстротечной жизни, которая для многих является лишь унылой борьбой с голодом и преждевременной насильственной смертью. Что и говорить, придумано хитро, чтобы исправно удерживать людей в узде. Так с горькой усмешкой размышлял Томас.