Джонатан Гримвуд - Последний пир

— Ты же знаешь, я тебя люблю, — сказал я.

— Откуда мне знать? Ты ни разу не говорил…

Вспомнив, сколько раз я говорил это Виржини — даже когда это перестало быть правдой, словно бы ложь могла все исправить, — я задал себе вопрос: что со мной стряслось? Я как будто очнулся от неприятного и постыдного сна.

Манон икнула.

— Подожди здесь.

И я стал ждать ее в собственной спальне, в первую ночь после возвращения домой. Через несколько минут Манон вернулась в расшитом шелковом халате — под полой она прятала кнут с серебряной ручкой, который я подарил ей в первый год нашей семейной жизни. Она тогда училась ездить верхом, и я весьма гордился своей находчивостью.

— Три удара, — сказала Манон.

— Почему три?

Сняв халат, она аккуратно сложила его и повесила на спинку стула.

— Угадай.

Затем Манон повернулась ко мне спиной, задрала сорочку и нагнулась. Я не знал, что она имела в виду:

они с Шарлотом провели вместе три ночи? Или успели лечь трижды за одну ночь? Спросить я не решался и чем больше думал об этом, тем дурнее мне становилось.

— Жан-Мари. Не медли. Это жестоко.

Она все еще ждала, опираясь локтями на кровать, в которую мы должны были лечь вместе: ее обнаженные ягодицы были уже не такими круглыми, как прежде, чуть ниже темнело заветное отверстие. Если я выпорю ее, наши отношения раз и навсегда изменятся, а если нет… Как можно знать наверняка, что они не изменятся и в этом случае? Отшвырнув кнут, я шлепнул Манон по заду с такой силой, что она качнулась вперед. Затем она восстановила равновесие, и я стал шлепать ее вновь и вновь: удары громко звенели в тишине спальни. Позже, когда она лежала в моих объятьях, а мое семя высыхало на ее бедрах, она спросила, почему я не воспользовался кнутом. Я солгал, что не смог бы остановиться, если бы начал.

Манон поцеловала меня в ухо и сказала, что я хороший человек и не должен думать о себе плохо. Я был польщен и хотел ей верить. На рассвете она рассказала мне кое-что еще, и от удивления я даже попросил ее повторить. В свой приезд Шарлот сделал ей удивительное признание — наверняка в темноте и пьяный вдрызг, ибо при свете дня, на трезвую голову такое не говорят. Он часто задавался вопросом, как бы повернулась его жизнь, если бы в той опрокинутой лодке с Виржини оказался Жером. Если бы до дома вместе с ним, Шарлотом, доплыл я. Из этих слов я понял, что Манон известно о нашем детском приключении.

Да, Шарлот в самом деле был очень пьян, когда это говорил, призналась Манон. Пьян настолько, что сказал и вот что: он всегда любил меня больше, чем Виржини, и ее любовь стоила ему нашей, хотя он изо всех сил старался не подавать виду.

— Манон.

— Честное слово, он так и сказал.

— Он имел в виду дружескую любовь.

Она поцеловала меня в ухо.

— Ну разумеется.

— Ты счастлива? — спросил я ее в конце месяца.

Манон с улыбкой кивнула.

— Конечно.

— Если нет…

Она язвительно поджала губы. «Если нет, то что?.. — спросили ее глаза. — Что ты можешь изменить?»

— Тебе было лучше, когда…

— Разумеется нет! — отрезала она.

— Хорошо. Я рад. — Мне не хотелось договаривать. Жилось ли ей лучше, когда я был в плену? Жилось ли ей лучше с Шарлотом? Жилось ли ей лучше после смерти Виржини, когда мы были просто любовниками? Конечно, я боялся не своих вопросов, а ее ответов.

— Я счастлива. — Манон склонила голову мне на плечо. — Как никогда. Верь мне.

Я мало знал о том, как она проводила время в мое отсутствие, и почти ничего не знал о ее жизни до нашего знакомства. Своим ответом она дала понять, что не хочет расспросов. Мне известно, что она потеряла мужа, а потом и дочь — поскольку девочка была новорожденной, когда Манон пришла работать в замок, я понял, что ее муж умер незадолго до этого. Любила ли она его? Боялась ли? Вышла ли замуж по расчету? Я понятия не имел, как правильно задать эти вопросы, и понимал, что ее воспоминания все равно будут подкрашены событиями и переживаниями дальнейшей — нашей совместной — жизни.

В тот месяц Манон приходила в мою спальню каждую ночь, сама, без моей просьбы. Она брала мой член в рот и позволяла мне пробовать свой вкус на ее губах, а потом смешивать этот вкус со вкусом других ее губ, покуда соль и слюна не смешивались с оливками, анчоусами, грушами, чесноком, свежим хлебом и сливочно-перечным соусом. То, что мы едим, придает вкус нашим телесным сокам. Манон рассмеялась, заявила, что я хочу быть алхимиком, и не поняла, почему меня обидели ее слова. Мне пришлось ей объяснить, что я не хочу превращать уже существующее в нечто другое: я лишь хочу все записать и разложить по полочкам.

Я показал ей мою новейшую таблицу, в которой продукты были разделены на сладкие, кислые, соленые и горькие — как химики делят вещества на газы и металлы, неметаллы и почвы. Я рассказал ей о том, как сворачивается яичный белок, как карамелизуется сахар, как из двух вкусов получается третий, кисло-сладкий или пикантно-соленый. Как все это влияет на соки и состояние нашего организма. Как женщин можно заманивать в постель, мужчин вызывать на бой, разжигать и гасить ссоры, и все это — лишь с помощью правильных блюд.

Дайте мне Жерома и Паскаля Паоли: имея под рукой хорошего повара и свои рецепты, я бы помирил их быстрее любого дипломата в напудренном парике и шелковых чулках. Рассмеявшись, Манон напомнила мне, что я тоже ношу парики и чулки — я тут же вновь отшлепал ее за дерзость. Потом мы занялись любовью и уснули, липкие и помятые, точно медведи в берлоге.

Лоран души не чаял в Манон. Это естественно: она выкормила и вырастила его, как родного. Даже лучше, если уж быть совсем честным. Душа Элен оставалась для меня загадкой, но она тоже доверяла Манон куда больше, чем мне, и это каким-то образом их сблизило.

Времена года начали для меня сливаться, как всегда бывает в старости. Земли д’Ому вновь стали заполняться животными — слишком больными для Версаля. Одни выживали, другие гибли и становились кормом для живых. В нашем озере поселились пеликаны и чахлый гиппопотам, который целыми днями валялся на мелководье, поедая траву и листву, — напрасно я ожидал, что он станет питаться рыбой. Прибывший к нам лев умер — мясо у него оказалось жилистое и жесткое, как старое седло. Я начал задумываться о новом, более совершенном способе хранения мяса, чем вяление и засолка… Тигрис вновь стала моим верным спутником: я клал руку ей на плечо, и вместе мы неспешно прогуливались по садам. Из тигренка она превратилась сперва в изящную молодую тигрицу, а затем — в королеву.

Элен тоже, но заметил я это не сразу.

Был конец 1770-го, может, начало 1771-го, прошло около семи лет после похорон Виржини, когда на пороге моего дома объявился Жорж Дюра. Он хотел поговорить со мной с глазу на глаз. На нем был хорошо скроенный и при этом удобный сюртук, ладные и невульгарные панталоны, а волосы он зачесал назад, подкрутив и припудрив по тогдашней моде. Конь у него был не хуже моих коней, а в руках Жорж держал хлыст с серебряной ручкой. После поклона, который я бы назвал почти куртуазным, он робко замер на каменных ступенях, ожидая моего приглашения.