Антон Кротков - Загадка о русском экспрессе

«Лжелетчик» поведал, что на самом деле он пленный австрийский солдат, русин по национальности. [17] Русины — православное население некоторых восточноевропейских провинций Австро-венгерской империи. До войны он несколько лет работал на заводах в Киеве и в Петербурге. Семь месяцев назад попал в плен. В плену над ним стала издеваться группа своих же пленных негодяев во главе с вахмистром. Они называли его «русской свиньей» и отняли все, что пленнику оставили великодушные конвоиры, даже отобрали особый паек от Красного Креста, который он получил.

— Я долго терпел от них унижения, — рассказывал лжелетчик. — Они регулярно избивали меня. Больше всех я ненавидел их главаря. Это был откормленный боров с круглой наглой мордой по фамилии Поппер. Было удивительно, как он попал в плен, ибо, по его собственным рассказам, служил по снабжению. Из-за таких воров мы голодали в окопах и даже на Рождество получали вместо полноценных подарков жалкие пять граммов мармелада и пять венгерских сигарет на брата. Однажды мое терпение кончилось. Нас загнали на ночевку в огромный амбар. Ночью я подкрался к своему спящему врагу и задушил его. Потом стал рыть подкоп под стену. Когда я выбрался наружу, то не увидел часовых. Наверное, они находились лишь у дверей барака.

Беглец шел целый день, страдая от ветра и дождя, а пуще всего от голода и жажды. Так он добрался до ближайшего города.

— Измученный и голодный, я чувствовал себя затравленным зверем. Я знал, что за совершенное преступление меня ждет военный трибунал. Поэтому, когда в конце улицы показался патруль, я юркнул в ближайшую открытую дверь. Это оказалась баня. Я пробрался в раздевальное отделение и увидел оставленную посетителями одежду. Ее никто не охранял. В помещении вообще никого не было за исключением немощного старика, который показался мне полуслепым. Я не привык красть и никогда прежде не брал чужого. Но поймите мое состояние! Я очень боялся, что никто не станет слушать оправданий и меня ждет расстрел или медленная, мучительная смерть на сибирской каторге. Поэтому я решил, что само провидение посылает мне шанс на спасение. Я хорошо знаю русский язык, а форма русского офицера делала меня непохожим на военнопленного.

В кожаной куртке моющегося летчика австриец нашел деньги и документы. Правда, он не знал, что ему делать дальше. Идя куда глаза глядят, он оказался на вокзале. Аппетитные запахи заманили голодного беглеца в буфет. Там какие-то офицеры пригласили его в свою компанию. Оказалось, что на фуражке, которую он взял, приколота эмблема авиационной эскадрильи, чьи летчики пользовались большим уважением в русской армии. Кто-то из офицеров спросил нового знакомого, куда он едет? Беглец ответил, что направляется в Питер, вспомнив свою недолгую работу на Путиловском заводе. А дальше «герой-авиатор», как по мановению волшебной палочки, оказался в превосходном купе поезда, следующего в столицу Российской империи.

— Если вы отпустите Варвару Дмитриевну, я обещаю ходатайствовать о справедливом рассмотрении вашего дела с учетом всех смягчающих вашу вину обстоятельств, — пообещал доктор. А так как австриец все еще с сомнением глядел на него, Ирманов веско добавил:

— У меня немало влиятельных знакомых в столице. К моему мнению непременно прислушаются.

Однако австриец продолжал недоверчиво смотреть на доктора и держать пистолет у виска заложницы.

— Мне нужны более веские гарантии, — наконец ответил он.

И тут всех изумил фабрикант.

— Молодец, что не веришь им, — похвалил он австрийца. — Им нужна певица, они забудут свои обещания, как только ты ее отпустишь. Здесь только я один твой истинный друг. Мне тоже грозит каторга. Мы сможем спастись, только объединившись.

После короткого размышления австриец позволил Ретондову взять пару револьверов со стола и встать рядом с собой. Но уже через мгновение оглушенный преступник лежал на полу. Фабрикант внезапно ударил его револьверной рукоятью по темечку, так что австрияк даже не вскрикнул, а молча рухнул на пол.

Князева, которой пришлось пережить двадцать тяжелых минут, принялась благодарить своего спасителя. Остальные тоже восхищались находчивостью фабриканта. Ретондов сдержанно улыбался, принимая похвалы. Видно было, что он ни на секунду не забывает о тяжелом подозрении, которое с него еще не снято. Как только потерявший сознание австриец зашевелился, фабрикант стал хлестать его по щекам, затем без церемоний выплеснул в лицо кувшин с водой.

Горе-злоумышленник застонал и разлепил ресницы. Ретондов, словно коршун, склонился над ним, схватил за грудки и грозно зарычал:

— А ну сознавайся, что это ты спер у меня пистолет и подстроил фокус с самоубийством журналиста! Я ведь видел, как ты все утро крутился возле моего купе.

Фабрикант обернулся на «кавалера» и утвердительно спросил:

— Вы ведь можете подтвердить, что он ошивался возле нашего купе?

— Ничего такого я не видел, — не пожелал лжесвидетельствовать сосед миллионера и произнес, оглядываясь на присутствующих: — Впрочем, теперь ваше дело в шляпе. На месте этого несчастного я бы повесился, ибо свора нанятых вами адвокатов все равно повесит на него всех собак.

Никто не попытался вступиться за австрийца. Во-первых, своим нападением на женщину он поставил себя вне законов морали. А во-вторых, сам его статус военнопленного, иными словами, человека, лишенного почти всех юридических прав, делал его незавидным объектом для защиты. Даже взявший на себя роль представителя закона доктор лишь с сожалением смотрел, как здоровенный купчина вытрясает нужные ему показания из худосочного австрийца. Беглый пленный был так бледен, что даже крупные веснушки не были заметны на его еще недавно рябом лице. Однако этот парень прекрасно понимал, что если возьмет на себя еще одно убийство, то уж точно не избежит расстрельной стенки или виселицы. Поэтому он держался из последних сил, отказываясь брать на себя ответственность за смерть журналиста.

Его упорство разозлило Ретондова. Рассвирепевший фабрикант затащил свою жертву в дальний закуток в задней части вагона, чтобы разобраться с ним без свидетелей. Оттуда стали доноситься звуки, похожие на удары. Периодически они сопровождались сдавленными вскриками…

Примерно через полчаса, усталый, но довольный, Ретондов вышел из закутка и сообщил, что проклятый австриец сознался, что это он подложил пистолет журналисту. Таким образом, с фабриканта полностью были сняты все подозрения. Он принял душ и переоделся. А через несколько часов поезд прибыл на небольшую станцию, где в вагон вошли жандармы. Они опросили всех пассажиров по поводу произошедшего убийства. Ретондов тоже ответил на вопросы «стражей порядка», но не в качестве одного из подозреваемых, а как свидетель. Злоумышленник был установлен, и помог добиться от него признательных показаний именно он. Жандармский капитан даже пожал фабриканту на прощание руку. Однако главную улику — записку, из-за которой Медников пустил себе пулю в лоб, полицейские так и не нашли, хотя с большим усердием обшарили весь вагон.