Мишель Зевако - Принцесса из рода Борджиа

— В Бастилию! — проревел Меченый, злобно осматриваясь вокруг, словно выискивая, на кого бы излить бешенство и ненависть. — В Бастилию! И пусть палач готовит орудия пыток!..

Югетта, стоя на коленях в общем зале трактира, шептала:

— Теперь мне нужно спасти его!..

Гиз направился к своему дворцу. Его преследовали бешеные вопли толпы. Он понимал, что в исступленной любви парижан есть и значительная доля ненависти. Вспомнив слова Пардальяна, Гиз вздрогнул и задумчиво поднял свое суровое лицо к небу, словно спрашивая, настал ли час для новой бойни, новых жертв.

— Да здравствует Святой Генрих! Да здравствует опора Церкви!

— Месса! Месса! Да здравствует король мессы!

— Смерть Ироду! Смерть Наварре! Смерть безбожникам! Да здравствует Лотарингия!

— Так желает Господь! Так желает Господь!

И в эту же секунду Генриха де Гиза сняли с седла и подняли на плечи. Вдали раздались выстрелы аркебуз. Стреляли по домам, казавшимся подозрительными. Люди смотрели друг на друга безумными глазами, полными ненависти, и плохо приходилось тому, кто не носил на шее четок. В мгновение ока такого безумца — неважно, католика ли, нет ли — сбивали с ног и вспарывали ему живот.

Около тридцати убитых осталось на пути Гиза. Герцог находился в своей стихии. Возлежа на плечах толпы, светясь от счастья, он дарил улыбки женщинам и, приподнимая шляпу, кричал:

— Да, друзья мои, так желает Господь!

Вот каким образом Меченый добрался до своего дворца.

Наступал вечер. В Париже продолжали бушевать возбужденные толпы. Поползли слухи. В каждом квартале собирались лигисты, капитаны в спешке надевали кирасы, и по рукам ходили списки возможных жертв…

Гиз велел крепко запереть двери дома. Не то чтобы он боялся надвигавшейся бури. Просто толпа досаждала ему слишком уж сильным проявлением восторга; кроме того, знатнейший дворянин Франции Генрих Лотарингский очень презирал ее народ.

Дворец герцога напоминал крепость, ощетинившуюся аркебузами и способную дать отпор целой армии. Гиз ничего не боялся. Ему необходимо было собраться с мыслями, обдумать то, что он недавно увидел и услышал. По всей вероятности, терпению парижан наступил конец. Нужно было найти способ чем-нибудь занять или развлечь их.

Гиз вошел в свой просторный кабинет. За ним следовали его фавориты Менвиль и Бюсси-Леклерк.

— Я не вижу Моревера, — сказал он.

— Монсеньор, — ответил Менвиль, — Моревер отдыхает после ужина.

— Он выбрал неподходящее время для ужина и отдыха. Пусть за ним сходят.

— Позвольте мне закончить, монсеньор. Моревер переваривает ту порцию ненависти, которую получил возле трактира «У ворожеи».

— А, да… Мне известно об этой ненависти, его старой ненависти к Пардальяну. Что ж, он хочет удовлетворения? Он получит его завтра же. Какие бы аппетиты ни имела эта ненависть, я берусь накормить ее досыта.

— Да уж, монсеньор, он очень зол на господина Пардальяна. А что касается Бюсси-Леклерка, то и дня не проходит, чтобы он не поставил свечку в Соборе Парижской Богоматери, моля Пресвятую Деву помочь ему отомстить. Правда, Бюсси?

— Клянусь, это так! — проговорил Леклерк. — И мне досадно, что этот глупец сдался. Я потерял таким образом дюжину дукатов, которые потратил на первоклассный воск.

— Ты пожалуешься на Пресвятую Деву, когда попадешь в рай, — ответил Гиз.

— Короче говоря, — продолжал Менвиль, — Леклерк и я, мы оба имеем большой зуб на проклятого Пардальяна. Но это ничто по сравнению с тем кабаньим клыком, который точит на него Моревер. Я видел его, монсеньор, когда этот выскочка занял место среди стражи, словно собирался в ночной дозор. Моревер схватил меня за руку, так что я вскрикнул от неожиданности, и сказал:

— Вот самый прекрасный день в моей жизни.

Он был бледен как смерть.

— Но ты совсем ослабел! — сказал я ему.

— Да, — ответил он мне тоном, который заставил меня похолодеть, — но это от радости.

Впрочем, он вскоре оправился и, когда Пардальяна увели, сразу вскочил на лошадь. Я спросил его, куда он направляется, а он указал на пленника и двинулся следом за стражей.

— Он, очевидно, хотел удостовериться, что шевалье не сбежит, — проговорил Бюсси-Леклерк. — Как будто Бастилия не самая внимательная и бережливая из всех хозяек!

— Особенно когда ты сделался ее любовником, — заметил Гиз. — Ладно, оставим Моревера с его ненавистью и займемся нашими бравыми лигистами. Нужно принять решение.

— Да, брат мой, — прозвучал суровый голос, — пора принять решение.

Они увидели, как человек, произнесший эти слова, вошел в кабинет. Вероятно, до этого он какое-то время стоял у приоткрытой двери.

— Луи! — вскричал Генрих де Гиз.

— И Шарль, — добавил второй посетитель, проходя в комнату и дыша, как загнанный бык.

— И бедная малышка Екатерина! — сказал женский голос, язвительный и нежный одновременно.

— И ваша мать, — добавил другой женский голос, серьезный и мрачный.

Увидев этих четверых, герцог де Гиз сделал знак Менвилю и Бюсси-Леклерку. Те низко поклонились и исчезли, закрыв за собой дверь.

— Братья мои, сестра и мать, — произнес герцог, — добро пожаловать. Я люблю вас всех и радуюсь, что мы вместе, особенно сейчас, когда на карту поставлено славное наше имя, а наш дом, главой которого я являюсь, может стать первым в мире.

— Об этом-то нам и необходимо поговорить, — сказала мать Гиза. — Ваша семья, Генрих, семья, которая счастлива видеть вас бодрым и полным сил, рисковала своим состоянием да и вообще очень многим, чтобы устранить препятствия на вашем пути к трону. Вам оставалось сделать только шаг, но тут вы заколебались. Если вы не решитесь, Генрих, мы все погибнем.

Герцог де Гиз побледнел и поднес руку ко лбу. Затем, понимая, что пришло время решительного объяснения, он жестом пригласил посетителей устроиться в креслах.

— Давайте поговорим, матушка, — сказал он, — поскольку вы знаете, что я готов скорее умереть, чем увидеть, что вам по моей вине угрожает опасность.

Четверо вошедших сели. Это были Луи Лотарингский, кардинал де Гиз, Шарль Лотарингский, герцог Майеннский, Мария-Екатерина Лотарингская, герцогиня де Монпансье, и, наконец, герцогиня Немурская, вдова Франсуа де Гиза, убитого в Орлеане Польтро де Мере.

У матери Гиза было лицо фанатички. Ее седеющие гладкие, расчесанные на прямой пробор волосы покрывало черное кружево, а глаза горели огнем неумолимой решимости. Если она и была красива, то какой-то застывшей, холодной красотой. Казалось, она давно была мертва, и двигалась, и говорила единственно благодаря заклятью. Суеверная, как и Екатерина Медичи, старая герцогиня поклонялась только силам зла и никогда не сомневалась в их всемогуществе.