Саймон Скэрроу - Центурион

Удивительно было, что старик так открыто говорит об этом непосредственно перед своими сыновьями. Было видно, как у Вабата за спиной машинально, с ледяным равнодушием жует пищу Балт, угрюмо уставясь перед собой. Заслышав, что речь идет о нем, к отцу обернулся Амет. Сонливая отрешенность на его лице сменилась гримасой недовольства.

Вабат между тем усталым голосом продолжал:

— Таково мое бремя и бремя моего народа. Ибо кто унаследует трон, когда не станет меня? Самый деятельный и способный из троих оказался изменником; старший меняет свое мнение чаще, чем меняется ветер, а средний, Балт, не видит смысла жизни ни в чем, кроме своих сомнительных услад. Как же уцелеть моему царству, если преемником моим я изберу кого-нибудь из них?

Князь Балт с сердитым стуком поставил свой кубок:

— Довольно! Отец, ты обращаешься со мной не по заслугам. Все, к чему я когда-либо стремился, это угодить тебе.

Несмотря на то что разговоры стихли и гости тревожно встрепенулись, усталое выражение лица Вабата нисколько не изменилось, словно он сейчас ничего не услышал или же просто слышал это слишком часто.

— Если ты усматриваешь в этом чью-то вину, — продолжал Балт, — то я скажу, что вина эта твоя, и состоит она в том, что ты не уладил вопрос наследования. Пусть я не первенец твой, но в наследники гожусь более всего. И если бы ты лишь утвердил меня в этом качестве изначально, то ничего из того, что творится сейчас, никогда бы не произошло. Но нет, ты все время откладывал, год за годом, и вот что в итоге получилось. Почему, ты думаешь, за стенами беснуется со своими мятежниками Артакс? Потому что ты слишком долго размахивал у него перед глазами этим самым престолонаследием. Ты соблазнял и дразнил его, пока у него не лопнуло терпение. Если б ты только избрал меня, Артакс знал бы свое место и не стоял сейчас с войском, а мы бы не сидели в этой западне.

Балт зажмурился и сжал кулаки, силясь совладать со своим гневом.

— Ты закончил, сын мой? — спросил Вабат со вздохом. Не услышав ничего в ответ, он жестом указал в сторону Семпрония. — Вот видишь? Какая надежда может быть у Пальмиры?

— Надежда есть всегда, о венценосец, — обтекаемо ответил тот. — Я уверен: кто бы ни сменил тебя на троне, он всегда сможет рассчитывать на дружбу и поддержку Рима. Рим не бросает своих союзников никогда.

Князь Балт обернулся к посланнику с уничижительным смехом:

— Забавно, как сегодняшний союзник зачастую обращается в завтрашнюю имперскую провинцию. И если трон унаследует этот глупец, то можно запросто отдать завтра Пальмиру на откуп римским сборщикам податей, а под опеку римским легионам — так уже со дня на день.

Амет слез со своего ложа и насупленно воззрился на своего отца.

— Как ты сказал — нет мозгов? Да, именно так и сказал: нет мозгов. Нет своего ума. А я, между прочим… позволь тебе сказать… В общем, с меня хватит. Я не болван какой-нибудь. Быть может, мне и недостает расче… — он нахмурился в сосредоточении, — рас-че… рас-чи…

— Расчетливости? — унизительно подсказал Балт. — Рачительности?

— Во-во! — размашисто кивнул Амет. — Точно! Именно это слово.

— Так которое?

— Да оба. Каждое по-своему. Я просто о том, что у меня все равно доброе сердце. Я отличаю доброе от дурного и буду хорошим правителем. Действительно венценосным. Именно так и говорит Крат. Так что довольно называть меня глупцом!

Амет повернулся и с решительно-напыщенным видом зашагал прочь, скрывшись через главный вход в сад. Притихшие гости сидели, потрясенные таким откровенным расколом между братьями и их отцом, венценосным Вабатом. А тот лишь покачал головой и печально изрек, ни к кому особо не обращаясь:

— Видишь, с чем мне приходится мириться. И какую муку я вынужден сносить от этой своей безысходной думы? Воистину мне впору оплакивать мой народ.

Катон с Макроном были ошеломлены этим всплеском вражды. Над пиршественными столами нависла растерянная тишина. Наконец, откашлявшись, со всей возможной уравновешенностью заговорил Семпроний:

— О венценосец, день нынче выдался долгий и многотрудный. Я полагаю, все нынче изрядно утомились.

— Это так, — с улыбкой кивнул правитель. — Настолько, что кое-кому трудно стало смирять свои языки.

— Быть может, в таком случае нам всем имеет смысл удалиться на покой. Я уверен, что центурион Макрон и префект Катон несказанно благодарны за оказанную им сегодня честь и не возражают закончить этот вечер пораньше, чтобы за ночь страсти у всех поостыли.

— Ты прав, — выразил согласие правитель. — Это бы не помешало.

Присмиревшие гости поднимались со своих лежанок и потихоньку покидали недовершенный пир. Балт ушел вместе с ними. Макрон, оглядевшись, подтянул к себе хлебную корзинку и стал сгружать в нее еду с соседних блюд.

— Катон, ну-ка помогай.

Тот в ответ нахмурился:

— Не уверен, что сейчас подходящее время для фуражировки.

— Вот чудак. Если не сейчас, то когда?.. Ладно, подвинься. — Макрон очистил еще несколько блюд, вслед за чем, ухватив корзинку за ручки, обратился к правителю: — Э-э… Еще раз вас благодарим, венценосный.

Вабат на это рассеянно шевельнул пальцами, продолжая задумчиво жевать.

Римляне уходили почти последними; уже на выходе из сада Катон оглянулся и увидел согбенную фигуру старика за оставленным пиршественным столом, в обществе одного лишь распорядителя, что стоял рядом. Спустилась ночь, и бархатное небо усеяла россыпь колких звезд. Над горизонтом висела кроткая одинокая луна, и пустыня словно купалась в ее призрачно-синеватом сиянии.

Приотставший было Катон поравнялся с остальными.

— Даже если мы продержимся до прихода Лонгина, что же станет потом с Пальмирой?

— Не знаю, — покачал головой Семпроний. — Если только Вабат не назначит преемника, с которым можно иметь дело, Риму придется вмешаться.

— Вмешаться?

Семпроний скрытно огляделся и лишь после этого тихой скороговоркой пробросил:

— Присоединить это пропащее царство, превратить его в провинцию. А что еще остается?

— Это точно, — кивнул Макрон. — С этими двумя его сынками-спорщиками ничего другого и не напрашивается.

Шагая со своими спутниками к выходу из царских покоев, Катон невзначай очутился возле Юлии. Он вновь почувствовал ее запах, и тело вдруг зашлось от безотчетной томности, а сердце учащенно забилось, жарко разгоняя кровь. Больше всего на свете ему захотелось, чтобы она снова пришла на сторожевую башню, где они постояли бы вдвоем, созерцая с высоты город и его окрестности. На этот раз она бы уже не застала его врасплох и все бы складывалось куда непринужденнее. Катон будто ощущал в ней какую-то родственность, и его подмывало узнать, не ошибается ли он в этом.