Елена Колядина - Потешная ракета

Дело принимало опасный для монастыря и настоятеля оборот, потому игумен Феодор напустил вид озабоченный и одновременно благодарный.

– Отец Логгин, договоримся так: я в короткие сроки самолично произведу следствие, возьму преступника под заклеп и не медля пошлю за вами, куда укажете. Предлагаю пока сохранить сию вещь меж собой – ни мне, ни вам не нужны обвинения в упущении или укрывательстве преступника.

Отец Логгин вынужден был мысленно признать, что часть вины лежит и на нем – не усмотрел, не проследил лично за ходом казнения, отвлекся на глупый багровый туман (теперь он ясно вспомнил все подробности того дня) и другие пустые суеверия. В общем, поддался всеобщей панике, охватившей темную тотемскую паству. И как ни хотелось ему в это же мгновенье покарать проклятую Феодосию, виноватую в его мучениях и в готовности по минутной слабости продать душу дьяволу, он сурово свел белесые брови и согласно кивнул головой.

Выпроводив с отеческим видом отца Логгина, отец Феодор крепко задумался.

Баба! Ведьма! Беглая казненная! Куда ни кинь – везде клин.

Впрочем, у игумена еще теплилась слабая надежда, что сие – навет, обусловленный сомнительной внешностью Феодосия. Ибо терять зело ученого монаха либо свой пост, а то и живот ему не алкалось. В сем рассуждении настоятель решил не пороть горячку, а продумать порядок действий. Ибо даже приставить к Феодосию тайного наушника али соглядатая было затруднительно – не прикажешь, в самом деле, позрить за Феодосием в бане! А что, как в межножье у него действительно окажется не мужской уд, а женские лядвии? Ведь, взирая на женский подчеревок, ратоборец с грехом сам окажется грешником!

Феодосию переполняло густое, пестроцветное счастье! Словно долго продиралась она сырым черным ельником и вдруг вышла на залитую солнцем поляну, усыпанную цветами, где на мягкой мураве сидел белоголовый сынок Агеюшка, и смеялся, и тянул к ней ручонки, перемазанные земляникой. События последних дней вдруг обрушились на Феодосию, словно самоцветы, хлынувшие из клада, какой, известная вещь, всегда сокрыт в месте, куда упирается своим столпом спускающаяся с небесных сфер радуга.

Внезапная встреча с отцом Логгином в грецких Метеорах не удивила ее. Феодосия не держала обиды на бывшего своего духовника. Сколько раз вспоминала она события, случившиеся год назад в Тотьме, и все больше убеждалась, что действия отца Логгина, предавшего ее казни, были во благо, ибо сим Господь указывал ей путь к встрече с сыночком Агеюшкой. Ведь коли бы не тяжкое хожение в юродстве и сожжение по обвинению в колдовстве, не бывать бы Феодосии в московском ученом монастыре, где почти готова к полету на сферы небесные пороховая ракета. Хотя теперь, когда выяснилось, что сыночек Агеюшка жив, ступа для полета на сферу небесную уже не нужна.

Вернувшись из Метеор в ставший родным монастырь, Феодосия, как и уговаривались перед расставанием, отправила со случайным отроком короткую записку в Сокольничью слободу, к Олексею. Олексей же, вместо того чтоб ответным словом уговориться о встрече, той же ночью лихо перемахнул через каменную ограду монастыря и пробрался в келью Феодосии, ибо хотя задвижки на всех келейных притворах имелись, но запирать их уставом было заповедано.

Мерцала алым огоньком лампадка, Феодосия лежала на постном своем ложе, с умилением грезя о маках, оливах, полях и виноградниках Греции. И, словно в сладком сне, услыхала биение сердца Олексея, шептавшего любовные словеса, и дрочившего с нежностию ея белую шею, и ласкавшего стегна, и не сумела более сдерживать томления в подпупии. Не могла она в полной мере наслаждаться близостью с мужем, ибо в юродстве лишила себя женского естества, за что и носила среди добрых тотьмичей прозвище «дурка безпохотная», но в объятиях Олексея на несколько минут забыла об одиночестве и почувствовала себя желанной.

– Грешники мы, – шептала после Феодосия и гнала Олексея прочь, но ушел он лишь со вторыми петухами, когда набаял, как пробился к воротам на Красной площади и ловко бросил под ноги царю Алексею Михайловичу нарочно купленный дорогой кафтан, дабы ступил государь, спешиваясь, не в сырую лужу.

– Должон он теперь жаловать меня повышением в службе, воздвигнуть сокольником, а то и начальником! – уходя, баял Олексей. – А ежели не оценит верности моей, озлоблюсь! – И пригрозил напоследок: – А ты готовься посягнуть за меня в замужество! Соболей тебе под ноги брошу, не то что кафтан!

На коленях каялась Феодосия в грешном любострастии в святых стенах, ибо исповедаться не могла, и клялась не впускать более Олексея в келью свою. А спустя три недели вдруг услышала от отца Логгина невероятную весть: Агеюшка жив!

Долго Феодосия обливалась счастливыми слезами, низвергаясь ниц перед иконой Иверской Божьей Матери. А Она с печальной нежностию взирала на Феодосию, крепко прижимая к Себе своего младенца.

Вернувшись в келью, Феодосия не находила места – зело хотелось с кем-нибудь поделиться нежданной радостью. Но с кем?!

«Хоть бы Олексей пришел! – с виной и испугом думала Феодосия. – Господи, прости меня многогрешную! Только словечко Олексею скажу, далее притвора не впущу».

Олей! О! Явно в фаворе у Господа была сей год Феодосия! После первых петухов дверь кельи тихо скрипнула, и руки Олексея крепко охапили Феодосию.

– Олеша, как хорошо, что пришел! – тихо смеясь, прошептала Феодосия. – Но не трогай меня! Мечтаю рассказать тебе одну вещь…

Феодосия высвободилась из объятий разочарованного Олексея.

– Опять россказни! – рассердился Олексей. – Я к тебе, рискуя животом…

За дверями, в сводчатом переходе, устланном сеном, зашуршало, и явственно хрустнула под мягким кожаным калигом солома.

Феодосия испуганно прикрыла рот Олексея.

– Тихо!

Она осторожно выглянула из кельи. В мутном свете масляного светильника в каменной нише мелькнула тень, очертанием похожая на Веньку Травника. Впрочем, ничего особенного в сем событии не было – мало ли по какой нужде мог выйти ночью из кельи монах? Но сердце Феодосии заметалось пойманным мышонком – что, как застал бы Венька ее в объятиях стрельца? – и она почти силой изринула Олексея из кельи, так и не поделившись счастливой новостью.

– Прощай! Не сегодня завтра услышишь обо мне, – сердито пообещал напоследок Олексей, в обиде на молчание царя Алексея Михайловича и жестокосердие Феодосии. – Подниму сокольничьих! Какой месяц кормовые не платят!

После сего перемахнул через стену монастыря и с горя пошел на улицу лизанья, где и спустил последние деньги на блудищ и хмельное.

Венька же Травников тихо постучал в обитель игумена Феодора и, войдя с поклоном, промолвил, с трудом скрывая ликование: