Наталья Павлищева - Царь Грозный

Гнутый что-то пробормотал невнятное, но по его недовольному взгляду было ясно, что не одобряет отсутствие звонких монет у своего нечаянного гостя.

Они долго плыли молча, потом Михей, видно, все же устал и предложил Колычеву:

– Погреби ты, я править стану.

Тот не стал выговаривать, кивнул и пересел на середину лодки. В его руках силы было немало, размашистые гребки погнали суденышко гораздо быстрее, чем у хозяина. Глаза Михея снова превратились в щелочки, откуда подозрительно заблестели маленькие глазки.

– Говоришь, сын боярский? А гребешь вон как!

Федор от души расхохотался:

– Я же сказал: много что умею! Мой отец Степан Иванович Колычев боярин небогатый, даром, что родичей вон каких имеет да княжича Юрия воспитывает! Наши владения в Деревской пятине не только людскими руками подняты, но и нашими с батюшкой. Я не только грести приучен, но и косить, топором работать, не очень умело, правда, но острие от обуха отличу…

Гнутый вытаращился на своего попутчика во все глаза:

– Да неужто бояре такими бывают?!

– Бояре всякими бывают, – вздохнул Колычев, усиленно работая веслами. Дело близилось к вечеру, а плыть в ночи ему совсем не хотелось.

Видя, что Колычев действительно не боится труда, Михей постепенно успокоился. Он уже представлял, как станет рассказывать в деревне о такой неожиданной встрече. Только подумать – боярский сын гребет в его лодке, а он сам сидит как боярин! Ну дела…

Но похвастаться не удалось, когда Хижи уже были видны, Колычев вдруг попросил:

– Ты лишнего-то не говори, ни к чему всем знать, кто я и откуда…

Михей чуть помолчал и все же возмутился:

– А чего ты боишься? Люди у нас хорошие, ежели ты к ним с добром, то и они не обидят.

– Боюсь, – откровенно признался Колычев. – Не тать и не бежал, но княжеской немилости пока хоронюсь. Моих братьев кнутом на Москве били и казнили, почем зря! И дядю Федора Михайловича в узилище гноят.

– Родных?! – ахнул Гнутый.

– Троюродных, – мотнул головой Федор, – только от того не легче. Меня, может, и не тронули бы, да лучше быть нагим, да живым, чем в шубе и повешенным.

– Это да, – согласился Михей. Чуть поразмышляв, он добавил: – Ты вот что, ты не говори, что Колычев да боярский сын. Скажи купецкий там, или дьяка какого поплоше. У нас ни тех, ни других никто в глаза не видывал, кроме меня, мало кто на берег плавает. Или того лучше, скажи, мол, ливонцы семью сгубили, а ты себя не помнишь… Вот и поживешь у нас. Только придется тебе, мил друг, поработать, даром никто кормить не станет, нет у нас лишнего-то…

Когда лодка почти доплыла до берега и стали видны не только дома, но и люди, вышедшие встретить Михея, тот поинтересовался:

– Скотину боишься?

– Какую скотину? – удивился Федор.

– А коров с бычками! – усмехнулся Гнутый. – Какая же еще бывает скотина.

– Не боюсь! – буркнул Колычев.

– Вот и ладно. Пристрою тебя к своему шурину, ему пастух нужен, сам не справляется. Пойдешь ли?

– Пойду, – согласился Федор. Ему выбирать не приходилось.

– Вот и лады, скажем, что ты из ливонских земель, Юрьева или какого другого города. Родичей твоих побили, а тебе по башке шарахнуло так, что про себя ничего не помнишь. Пожалел я тебя, взял к нам жить, понял?

Колычева приняли на острове дружелюбно, но осторожно. Про житье-бытье в Юрьеве расспрашивать не стали, Михей сразу рявкнул:

– Сказано же, что не помнит человек ничего!

Кто-то из баб усомнился:

– А откуда тогда известно, что он юрьевский?

– Знакомый один сказал, он его там видел!

Суббота Михея на берег встречать не вышел, не до него, дел полно. Потому истории Колычева не знал. Когда Гнутый подвел Федора ко двору шурина, беглец подивился ладности построек. Все сделано с умом, чисто, заботливо, видно, хороший хозяин крестьянин Суббота, не в пример самому Михею, у того слишком много времени уходило на болтовню, двор зарос травой, в которой терялись нужные вещи. Даже косу найти удалось не сразу, с трудом разыскал, чтобы выкосить хоть проход к сараюшке с довольно тощей коровенкой. Но такое нестроение, видно, мало беспокоило хозяина, едва махнув пару раз косой, он заторопился:

– Пойдем, шурин уж вернулся с пастьбы, поди.

Беременная жена Михея, с трудом передвигавшая опухшие ноги, ругнулась:

– Куда?! Снова всю ночь шляться станешь? А дома дел невпроворот!

Гнутый отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:

– Вишь, завела себе…

Выходя за ворота, они слышали вслед:

– Вот ирод навязался на мою голову! Чтоб тебе пусто было, бездельнику! Чтоб тебя покорежило, проклятого!..

Гнутый, который и без жениных проклятий был кособок, возмущенно кивнул назад:

– Во! Вишь, как костерит? Проклинает, а ее проклятия верные. Однажды вот крикнула, и меня через день лесиной по хребту так огрело, что и поныне перекошенным хожу.

– Так это у тебя прозвище? – ахнул Колычев.

– А то! – продолжал возмущаться его спаситель. – Дернул черт жениться! Плодовитая зараза оказалась. Стоит только к ее юбке подойти, так сразу и дите несет в подоле! Шестерых за семь лет наклепали и еще одного носит. И все живучие, все жрать требуют. А мне опосля той лесины на хребте много ли унесешь? И че делать – не знаю…

Федору хотелось смеяться, но этого было нельзя, обиделся бы Гнутый до конца жизни. Выручило то, что Хижи деревня невелика, да и дом шурина Субботы оказался не в другом конце.

Только входить даже в ворота Михей почему-то не стал. Остановился возле крепкого забора и мотнул головой:

– Во, иди! Скажешь, как договорились, мол, Юрьевский, по башке треснули, себя не помнишь. Что Федором зовут, в ладанке писано было. Ты читать умеешь?

Колычев усмехнулся, но Михей уже и сам понял глупость вопроса: каково боярскому сыну и не уметь?

– А чего же сам не идешь?

Гнутый поморщился:

– Да не любит он меня. Говорит, мол, болтун и бездельник. А того не поймет, что душа у меня разговора требует, как у другого молчания, так у меня слов! – Такая досада слышалась в голосе Михея, что Федор даже улыбнулся.

– Ладно, если в дом не пустит, к тебе вернусь, – усмехнулся он. – Пустишь ли переночевать?

– Пущу, – махнул рукой спаситель и споро зашагал прочь. Вовремя, потому как привлеченный голосами из калитки показался, видно, хозяин двора.

Суббота был крепок и ладен, как и его двор, и забор, и дом за ним. Невысокий, коренастый мужик, рубаха на котором только что не трещала по швам от упитанности, остановился, внимательно разглядывая незнакомца. Федор сразу понял, что толщина у крестьянина не квелая, жирная, как бывает у толстых людей, а крепкая, наработанная ежедневным трудом.

– Ну, чего встал? Ты кто? – особой приветливости в голосе хозяина крепкого двора не слышалось.