Игорь Лощилов - Батарея держит редут

Ермолов улыбнулся:

– Вижу, что новый командир приступил к знакомству с личным составом. Это хорошо, теперь послушайте, что следует сделать далее. – Он подошел к висевшей на стене карте и продолжил: – Я дал войскам приказ остановиться на левом берегу Аракса. Дальнейшее продвижение вперед считаю нецелесообразным. Впереди безжизненная местность, пригодная лишь для кочев-ников, обладание ею не принесет выгод, но весьма затруднит снабжение передовых войск и вызовет напряжение со стороны других стран, прежде всего Англии. С этими соображениями Петербург согласен, хотя, не скрою, имеются горячие головы, которые уже сейчас хотели бы видеть нас на берегу Персидского залива. К сожалению, есть они и у нас. Впрочем, все это вопросы большой политики, не нашего, как говорится, солдатского ума.

Ермолов подошел к другому краю карты.

– Сейчас нас более интересует часть Закавказья, населенная дружественными армянами. Я имею в виду Эриванское ханство, где ныне властвуют персы. Как видите, оно нависает над правым флангом наших войск и создает им постоянную угрозу. Поэтому основной задачей кампании 1827 года я считаю поход в Эриванское ханство и освобождение его от персидского владычества. Не нами начиналась сия война, но те, кто ее развязал, должны поплатиться за свое безумие. К весне следует создать ударную группировку для вторжения в ханство с севера. По сей причине мною дано указание создать военный лагерь в районе Акстафы. Вам, Николай Николаевич, нужно вместе с комиссарами выехать на место и заняться обустройством лагеря. А вам, поручик, поспешить с приказом Нижегородскому драгунскому полку на передислокацию. Заодно свезете мое распоряжение генералу Паскевичу о немедленном возвращении в Тифлис. И прошу не тянуть с исполнением, погоды ныне капризные, того и гляди, перевалы закроются и сделают горные пути непроходимыми...

На другой день Болдин отправился в обратный путь. Среди выделенного ему небольшого сопровождения оказался и Равилька – так распорядился Челяев, видя трогательную привязанность татарина к своему спасителю. Майор посетовал на вынужденное расставание: здесь, сказал, хоть и сытно, но в нашем краю милее. Ничего, даст бог, еще свидимся. А Равильке дал особый наказ по сбережению барина.

– Буду беречь лучше ружья, – пообещал тот.

Прошло немного времени, и войска, следуя распоряжениям главнокомандующего, пришли в движение.

Наступила холодная и скучная пора, люди с трудом обживались на отведенных стоянках. За короткое время их нельзя было обустроить и приспособить к сколько-нибудь пригодному проживанию. Такова уж участь военного человека. Мерзли, ворчали на начальство, ругали неуемных персов, вынудивших терпеть лишения. Зато наверху развернулись жаркие баталии.

В конце ноября Паскевич наконец прибыл в Тифлис. По пути вменил себе в обязанность проверять готовность войск, устраивал строевые смотры и строго взыскивал с командиров за недостающие комплекты обмундирования, чего те отродясь не видывали, плохую выправку солдат и другие, ставшие привычными в обиходе недостатки. Грозил строгими мерами, в числе которых неизменно присутствовала угроза уведомить государя о скверной организации службы в данном гарнизоне. Растерянные командиры писали оправдательные письма и просили заступничества у главнокомандующего.

Ермолов разделял их возмущение. До него стали доходить сведения о том, как информировал Паскевич государя о состоянии Кавказского корпуса. С самого начала, пользуясь полученным правом личной переписки, тот отправлял на высочайшее имя послания в запечатанных конвертах, которые никто не имел права вскрывать. Однако после ознакомления государя они становились известными определенному кругу лиц, и некоторые доброхоты посчитали нужным переслать копии Ермолову. Хотя в них поначалу отсутствовали личные выпады, Ермолова не могли не возмущать такие, например, оценки: «Кавказские войска находятся в совершенном беспорядке: необученные, оборванные, грязные, в ветхих, заплатанных мундирах без пуговиц, в брюках разного цвета, с изорванными ранцами, вместо портупей веревочки... Выучки нельзя от них требовать, они ничего не знают...»

Словом, к моменту появления Паскевича обе стороны накопили достаточно претензий друг к другу. Ермолов выслушал доклад Паскевича о затянувшейся командировке в молчании, уточнять ничего не стал, лишь указал на лежавшую перед ним стопку бумаг и пояснил:

– Это все свидетельства ваших выкрутас, командиры жалуются на ничем не оправданные придирки и просят защиты. Не угодно ли будет вам присоединить их жалобы к своим посланиям к государю? И непременно в запечатанных конвертах как бумаги исключительно государственной важности?

Паскевич не выдержал насмешки, рассердился, сгоряча наговорил дерзостей и сказал, что не желает более служить вместе, о чем ныне же пошлет рапорт.

– Бумаги, бумаги, возьмите, – напутствовал его Ермолов, – и, прежде чем вести себя с такой запальчивостью, не худо бы научиться подчиняться распоряжениям старшего начальника, а не строчить многословные доносы...

В тот же день Паскевич написал два письма: одно Дибичу с просьбой ходатайствовать об отзыве его в Россию по той причине, что более не может оставаться на Кавказе с Ермоловым – «самым злым и хитрым человеком, желающим даже в реляциях затмить его имя»; другое письмо адресовалось государю, в нем говорилось, что ему немыслимо служить с начальником, с которым он ни в чем сойтись не может. С тех пор не проходило дня, чтобы он не отправлял очередного письма с обвинениями Ермолова в разных грехах и сетованиями на то, что его, Паскевича, не облекают полной властью, скрывают операционные планы и другую необходимую для руководства информацию. Ермолов выставлялся угнетателем ханов, возбудившим в мусульманах ненависть к русским. Многие по его приказам были отравлены, а иные казнены с азиатской жестокостью. Временами письма Паскевича напоминали жалобы прилежного ученика: «Генерал Ермолов боится, чтобы я все знал о его намерениях, распоряжениях и приказаниях. Будучи в сем затруднительном положении, осмеливаюсь всеподданнейше просить Вашего Императорского Величества разрешения, как мне поступать в таковых случаях».

Николай, обеспокоенный ссорой кавказских начальников, приказал Дибичу во всем разобраться на месте «с наиболее возможной беспристрастностью». Но это были только слова. Чрезвычайно настроенный письмами Паскевича против Ермолова, государь, давая инструкции Дибичу, предупредил, чтобы он не позволил обольстить себя человеку, для которого «ложь составляет добродетель и который пренебрегает получаемыми указаниями».