Игорь Лощилов - Батарея держит редут

– Мне довелось познакомиться с ним, когда ездил с поручением главнокомандующего в Мцхету. Теперь это солидный человек, женатый на черкешенке, показывает себя рачительным хозяином в доме и вверенном гарнизоне. Прежние чудачества оставил, а из новых имеет только одно: славит своего благодетеля генерала Ермолова. Выстроил часовню во имя раба Божия Алексея, перед которой производит торжественные построения, развод караула и еженедельные молебны о его здравии...

Подобные разговоры, выражающие симпатию, а подчас несомненную любовь к главнокомандующему, звучали в то время во многих полках. Иное дело высшие круги Кавказского корпуса. Разногласия между начальниками уже не были секретом, как и благоволение императора к одному из них, поэтому многие приняли сторону Паскевича. Среди них были претерпевшие от властного и язвительного Ермолова, но также и иные ловкачи, всегда держащие сторону сильнейшего. Они особенно оживились с приездом в середине февраля начальника Главного штаба генерал-адъютанта Дибича.

Дибич был сыном прусского офицера, приглашенного на русскую службу Павлом I. При рождении он получил пышное имя: Йоханн Карл Фридрих Антон, но в России стал зваться просто и незатейливо: Иван Иванович. Исполнительный и трудолюбивый немец сделал успешную карьеру, а после того как сыграл заметную роль в раскрытии заговора декабристов, стал доверенным лицом императора. К Ермолову он относился весьма благожелательно, ценя в нем полководческие и организаторские способности, Паскевича же считал преимущественно парадным генералом. Однако верный врожденной педантичности, он решил проявить объективность и внимательно выслушать обе стороны.

Ермолов отнесся к появлению высокопоставленного судьи с должным почтением и объявил, что готов всемерно содействовать его миссии. Первые дни между ними царило полное согласие. Ознакомившись с положением дел, Дибич не обнаружил тех упущений в службе, о которых доносил Паскевич. Не подтвердились также злоупотребления и жалобы на жестокость Ермолова. «Я нашел там войско, одушевленное духом екатерининским и суворовским», – высокопарно выразился он в своем первом отчете государю. Тот обрадовано ответил:

«Дай Бог, чтобы я скоро получил уведомление... что все не так плохо, как, к несчастию, кажется по сведениям, которые оттуда доходят; я уж не знаю – чему верить; я жду, чтобы окончательно судить, вашего донесения».

Но вот наступила пора выслушивать другую сторону. Как и следовало ожидать, все немцы: Бенкендорф, брат шефа жандармов, и чиновники иностранного ведомства, подчиненные Нессельроде, – были настроены резко против Ермолова по причине его многочисленных насмешек. Их мнение разделяли, хотя и не столь решительно, Воронцов, Долгорукий и несколько других менее значительных военных. Но главным противником Ермолова оставался, конечно, сам Паскевич, выказывающий особую непримиримость и мелочность, мало сообразующуюся с его положением. Вот выдержка из его объяснений Дибичу по поводу того, что он не придерживался правил субординации:

«Генерал Ермолов упрекает меня, что я говорил полковникам: государю напишу. Это слово заставило все делать. Вы застали армию 1) одевающуюся, 2) люди удовлетворены, 3) несколько выучены. Все это надо приписать этому магическому слову. Слово: к Ермолову напишу, не имело бы никакого смысла, значения, заставило бы их смеяться, ибо генерал Ермолов: 1) опустил оную армию, 2) недопуски были большие, 3) позволил ходить в лохмотьях. Каким образом можно было мне грозить тем человеком, который всем беспорядкам причина? Надобно было выше власти генерала Ермолова, которая заставила бы все это сделать. Я думал, что я имел эту власть – не написать, но сказать на словах. Слова, которые сделали важнейшую услугу. Ибо армия готова будет к походу! Флигель-адъютант Паскевич».

Дибич морщился от корявости слога и странной логики: оказывается, одного лишь слова было достаточно, чтобы в два-три месяца обмундировать армию и сделать ее боеготовой. Далее от Паскевича последовало несколько писем, обвиняющих Ермолова в неверной национальной политике. Ермолов выставлялся угнетателем ханов, возбудившим в мусульманах ненависть к русским. Приводились имена казненных по его приказу местных правителей. Затем говорилось о его попытках добиться поддержки со стороны грузинского дворянства, оказавшихся безуспешными вследствие глубокой ненависти, которую он сумел внушить населению. Приводились также примеры преследования мусульман за веру и казни священнослужителей за отказ идти против установленных религиозных правил.

Проверка всех подобных обвинений заняла бы много времени, и Дибич решил ограничиться лишь одним: вызвал представителей грузинского дворянства и спросил про их обиду. Те долго мялись и бормотали что-то невразумительное, пока один смельчак не выдавил:

– Мы лишь за то недовольны им, что он сказал, будто у грузин вместо голов – тыквы...

Понятно, что на подобную ерунду не стоило тратить времени, тем более что новый государь требовал быстрого исполнения. Тогда в отношении Ермолова Дибич сделал свой вывод:

«Сколь ни значительны ошибки его по военной части и вероятны большие упущения по гражданской, но не менее того имя его страшно для горских народов, что в нынешнее время, мне кажется, столь же уважительно, как и 10-летнее отношение с разными особами Персии».

Что же касается Паскевича, то его мнение было таким:

«При рыцарском прямодушии и благородстве он был слишком доверчив, притом с гражданским управлением не был знаком, а удачные его действия как второстепенного генерала, не дают права предполагать в нем способность стать во главе армии».

Иными словами, Ермолова следовало оставить на Кавказе, а Паскевича отозвать. Император предвидел возможность такого вывода и потому в помощь Дибичу прислал своего личного представителя генерал-адъютанта Адлерберга, который сразу же объявил: «Снисходительность при исполнении данного ему поручения не соответствует настроению государя». С его приездом противники Ермолова получили значительное усиление. Адлерберг вручил Дибичу послание Николая:

«Для меня ясно, что дела так продолжаться не могут, несомненно, что как только вы и Паскевич уедете, тогда этот человек, предоставленный самому себе, снова поставит нас в то положение, в котором мы были в Москве до отъезда Паскевича, – такую ответственность я не могу принять на себя. Я предназначаю Паскевича для замещения Ермолова потому, что я не усматриваю из донесений ваших, чтобы он в чем-либо нарушил самую строжайшую дисциплину, а следовательно, обесчестить его при нынешних обстоятельствах, обратно отозвав его, было бы несогласно с моею совестью».